Дорожные приключения - 1

Глава XV. Дорожные приключения

Настали последние дни перед отъездом. Понятно, с какой грустью я расставалась с Губаревкой на три года, с каким усердием я убирала в последний раз дом, растения, пчел, сад! Когда мне зачем-то понадобилось съездить с тетей в Саратов, я не могла провести там и двух дней, рвалась домой, и тетя была вынуждена отправить меня на другой же день с обратными лошадьми. Сама она после отъезда дяди все-таки не раз ездила в Саратов. Помимо денежных дел, ей приходилось заботиться о доме. С помощью зятя своего Николая Петровича Михалевского она сдала его по контракту на три года. Часть мебели была отослана в Губаревку, часть перенесена во флигель, оставленный на случай приезда, а синяя мебель с суконным ковром была продана. Также были проданы городские кони со всем выездом. Рушилось прелестное, уютное, зимнее гнездышко наше! В каком виде вернут его нам через три года! Отправляя меня в Губаревку, тетя дала мне провожатой Софроновну Это был особенный тип умной, не без едкости, своеобразной женщины. Всего навидалась и натерпелась она за свою долгую жизнь, хоть и сохранила необыкновенную бодрость. Она жила на какие-то очень маленькие средства, больше шитьем и постоянно перехватывая у своих "бывших господ", но умудрилась отдать всех своих трех дочерей в гимназию. Муж ее Буданцев, еще и смолоду, когда лакеем с тарелкой стоял за стулом дедушки, не отличался живостью и ловкостью, теперь с годами стал еще "смирнее", покорнее и, хотя зарабатывал для семьи "кое-что" -- официантом, всему предпочитал отдых на печи, вытянув свои необыкновенно длинные ноги. Всю жизнь Софроновна с сарказмом относилась к нему, и только когда она достигала сравнительного душевного равновесия, заработав или перехватив малую толику, она могла без раздражения кричать ему: "Ноги! чай подан..." или; "Ноги! обед на столе..." Тогда торчащие на печи ноги спускались, и тихо, добродушно улыбаясь, Буданцев садился к столу. В Губаревке у Софроновны были на деревне родные и друзья. Поэтому поездки в Губаревку ей всегда доставляли большое удовольствие. Подъехали мы тогда в темь и под осенним дождиком прямо к крыльцу Главного управления, где Ясиевичи уже устроились уютно на зиму.

 На другое утро, солнечное и теплое, мы с Софроновной и молодыми фрейлинами, Варей и Таней, принялись за укладку всех оставляемых вещей. К приезду тети все было готово и, кажется, 18 сентября мы выехали.

 Еще в Саратове мы пробыли 2-3 дня. Мучительное было время. Все мысли и чувства еще были крепко связаны с Губаревкой, а впереди мерещилось что-то нерадостное, чуждое, напрасное... Сохранившаяся телеграмма тети к дяде определяет день выезда из Саратова -- 22 сентября.

 В Москве у нас была передышка. Мы остановились в Кремле, у тети Софи, где в прошлом году Леля проводил свои отпуски из гимназии и где он болел. Есиповы обласкали и нас. Как хорошо было у них в обширной казенной квартире, с окнами на зубцы Кремлевской стены и видом на Арбатскую и Пречистенскую часть Москвы! Но здесь начались наши "малёры", как писала Оленька о наших злоключениях.

 Наши сундуки со всеми вещами "на три года" были отправлены из Саратова большой скоростью до Москвы, а из Москвы должны были идти в Лейпциг, сданные на Смоленском вокзале после осмотра, который избавлял от таможенного осмотра на границе. Сторож Тюрин, опытный в подобных делах, был отправлен на вокзал, но вернулся, заявляя, что требуют барыню, отправлявшую вещи, потому что с сундуками что-то неладно. Тетя поехала с ключами от сундуков на вокзал. Оказалось, что дно в одном из сундуков провалилось и все сундуки, по раскрытии их, оказались набитыми кирпичом и булыжниками... Все, что мы везли с собой, было похищено. Составили протокол, опись. Кузен Николай Григорьевич Есипов как юрист, конечно, очень помог тете во всех ее хлопотах, и за этим прошло более недели. В продолжении ее мы с Николаем проводили по несколько часов, знакомясь с достопримечательностями Москвы. Мы с ним основательно осмотрели Румянцевский музей, Третьяковскую галерею, множество церквей, а Кремль нам показывал и сам Григорий Васильевич: чудные залы дворца, Грановитую палату, терема, соборы, монастыри. Мы изучили Кремль как свои пять пальцев. За обедом и по вечерам отец и сын -- Есиповы посвящали нас, или по крайней мере меня, во все историческое значение виденного днем и, благодаря им, прежде чем ехать за границу "ахать" над чужими музеями и искусствами, мы -- "деревенщина с центром мира в Губаревке", могли убедится, что за сокровища и у нас в России. Да есть ли еще что-либо подобное Кремлю в Европе? Даже тетя Софи приняла участие в наших экскурсиях: повела нас на Кремлевскую стену над Александровским садом; здесь дочь ее Саша (Олсуфьева) любила предаваться честолюбивым мечтам, отчасти исполнившимся. По крутой каменной лестнице в Троицкой башне поднимались мы в архив, где работал Григорий Васильевич; ходили в дворцовую церковь ко всенощной и в зимний сад. Все это сильно отвлекло нас от случившегося несчастья: ведь мы потеряли все наши любимые книги и вещи. Один раз мы были у Трескиных в Трубном переулке, обедали и провели у них вечер. Леля был прав, когда говорил, что это идеальная семья. Но кончился этот вечер у Трескиных для нас большой тревогой. Я с тетей ехала на одном извозчике, а Оленьку повезла гувернантка Трескиных на другом. Было темно. Наш извозчик почему-то отстал от впереди ехавшего извозчика Оленьки и, когда мы приехали домой, их еще не было. Прошло полчаса невыразимой тревоги: их не было! Наконец, наконец, они приехали. Оказалось, что глуховатый старик-извозчик расслышал только из адреса: "Кремль... мимо Кутафьи... Троицкие ворота"... а дальше понадеялся на седоков. Гувернантка тоже пропустила мимо ушей фамилию Есиповых и понадеялась на Оленьку, а Оленька забыла даже имя Григория Васильевича и помнила только тетю Софи и "cousin Nicolas". И вот, когда проехали Троицкие ворота, явился вопрос, куда же ехать. "К тете Софи",-- упорно повторяла Оленька. Гувернантка была в отчаянии. Извозчик качал головой. Пробовали допрашивать прохожих, где живет старик, который работает в башне {Троицкая башня, в которой был архив, где работал Г. В. Есипов.}. Прохожие не знали. Стали кружиться по всему Кремлю, допрашивали часовых, никто не знал тетю Софи. Наконец, решили ехать обратно в Трубный, но, к счастью, в Троицких воротах, попался Тюрин, уже с час бегавший в поисках за барышней. Хорошо еще, что добродушный старик-извозчик не высадил их на Красной площади, как сперва намеревался, а кружился с ними целый час, за что, конечно, был хорошо вознагражден.

 Но вот настал день отъезда из Москвы. А как было хорошо в Москве! Ну, что бы поселиться в Москве, часто бывать у тети Софи; Николай такой милый, добрый! Как он умно разговаривал с отцом о древностях, истории, искусствах, все-то он знал. Он не был красив, но лучше чем красив, обаятелен, потому что очень напоминал тетю. За эту неделю я успела так к нему привязаться, что расставаться с ним уж мне было жаль. И его забавлял мой интерес ко всему, что он показывал и рассказывал, а также Оленькины вопросы и соображения. "Удивительно! Шахматовы и Челюсткины не могут быть равнодушны друг к другу!" -- заметила тетя Софи, как-то особенно поджимая губы {Намек на многократные увлеченья и браки между этими семьями начиная с 1790 года.}.

 Но Шахматовы и Челюсткины расстались в этот раз благополучно, хотя, когда Николай провожал нас вечером на Смоленском вокзале, мне очень хотелось плакать, прощаясь с ним. А вокзал был такой гадкий, столько народа, такая толкотня И уезжать поздно в какую-то темную даль было так жутко!

 Утром мы проснулись уже под Смоленском. Чем дальше уезжали мы, тем грустнее становилось на душе. Мы с Оленькой все время смотрели в окна, но картины были печальные. Стоял конец сентября, лил осенний дождь, рваные серые тучи низко плыли над болотами; леса были порублены, все сосновые да еловые, но, конечно, не чета аряшенским. В Бресте у нас была остановка. Очень звала нас Софочка {Софья Петровна Репе, в замужестве Окулова.} -- к себе на перепутьи. Мы провели у ней целый день и познакомились с ее мужем и родителями, жившими у нее. Она была все так же красива и мила. Поехали дальше, в Варшаву. Здесь -- новое несчастье, хотя только мое, личное. Я оставила в фаэтоне извозчика перевозившего нас на другой вокзал -- вечером -- мой дневник. Мой первый и любимый дневник! Жалела я его так, что до сих пор его жалею. Я выразила в нем все то, что вдруг заговорило в душе, точно проснувшейся от летаргии. Он должен был помочь мне разбить все доводы дяди и Лели о воспитании и жизни за границей, а также все то, что я почувствовала всеми фибрами души красивого, чудесного, глубокого, в русской стране, и в произведениях литературы, в картинах русской жизни и в духе народа...

 Мы переехали границу в Скерневицах. "Ну-с, посмотрим теперь,-- говорила я себе: посмотрим да посравним!" и, заранее предубежденная, я старалась убедиться, что особенного ничего нет за границей. Ну да, леса в порядке, не то, что у нас, особенно по Смоленской железной дороге, но затем -- ничего особенного. Тете, поклоннице Запада, нравилось, например, что и в полях немки -- в круглых соломенных шляпах; что немцы-рабочие в галстуках и воротничках, а я находила, что наши Феклы и Дуняши в своих цветных платочках на голове ничуть не хуже, а даже красивее этих немок, а о мужчинах нечего говорить; что может быть красивее русского костюма -- плисовых шаровар, кумачовой рубашки и высоких сапог? А форма наших кондукторов как красива; германские же кондуктора что за туши! Какие у них жирные, горловые голоса! А вагоны! Только в России и можно ездить по железным дорогам, уж это давно я слышала. Нет, m-me Курдюкова {Героиня произведения И. П. Мятлева "Сенсации г-жи Курдюковой".} вполне права.

 Предупрежденные телеграммой, дядя с Лелей встретили нас на вокзале в Дрездене, где мы провели дня два, радуясь нашему свиданию после 4-месячной разлуки. Дядя хотел, чтобы мы непременно видели Сикстинскую Мадонну, Брюль-террасу {Терраса Brühl в Дрездене -- терраса Брюля, проходящая над берегом Эльбы. Название месту -- Брюльская терраса -- дал саксонский премьер-министр Генрих фон Брюль, построивший террасу, которую Гёте называл "балконом Европы". Здесь же расположена Академия художеств. -- Примеч. ред.} и пр. Конечно, Мадонна великолепна. Но к чему такому дивному произведению искусства красоваться в городе, где так много пива, сигарного дыма и самодовольных бюргеров? Ее место в Италии. Про себя я очень мечтала когда-нибудь попасть в Италию. Поездка туда -- равна паломничеству по святым местам: ведь там протекла славная римская история!

 На скамейке вдоль стены против Мадонны сидели молча и задумчиво паломники искусства, многие с закрытыми глазами. Оленька заявила, что они спят и, кажется, была права. Наш милый Knäbchen {Мальчик.}, как мы тогда звали Лелю, кажется, тоже не очень увлекался немцами и своим Gymnasium. Бругман такой суровый и взыскательный... И мы вздыхали, тихонько, чтобы не огорчать наших милых родителей. То ли дело в России? Конечно, пропажа всего нашего имущества сильно отравила и им эту поездку. Мы только радовались тому, что свиделись.