В Париже

Глава XVI. 1877 г. -- В Париже

Конечно, как только мы прибыли в Париж, появилась у нас ежедневно тетя Лиза Еропкина. Она же поехала с тетей в лицей и в пансион Коллет и Жанин. Познакомила нас с умной и живой Жанин, по годам более мне подходящей, нежели старшая -- Коллет Дюма. Но прием в пансион и в лицей был отложен до января, так как наступили заграничные праздники. Пока нужно было позаботиться о помещении, менее дорогом, чем гостиница. Было подыскано 4 комнаты с пансионом на Rue de Provence. Все это заняло не мало времени. Чтобы его не терять напрасно, мы стали знакомиться с городом Парижем. То тетя с дядей, то тетя Лиза водили нас по всем музеям, картинным галереям и дворцам. Мы не расставались с путеводителями, ездили в Булонский и Венсенский лес, в Версаль. Тетя и дядя, хорошо знавшие Париж, находили большое удовольствие знакомить нас с ним. В "Illustration" 1870 г. в Губаревке мы насмотрелись еще с детства на виды Парижа. M-r Тьер, любимец дяди, маршал Мак-Магон и многие другие были нашими добрыми знакомыми еще с тех пор!.. Поэтому теперь мы с тем большим интересом наяву знакомились с местом действий этих лиц, и все эти: Rue de 4 Septembre, Бастилия и прочее являлись живой иллюстрацией страшной драмы, пережитой городом в 70-ом году. Конечно, все раны уже были залечены, город был великолепен, но с Тюльери[1] еще далеко не были смыты следы разорения. По вечерам мы вслух читал "Историю Франции" Гизо. Великолепное издание, аккуратно присылаемое нам А. Г. Ширковой как праздничный подарок, пропало с прочими книгами, которые мы везли с собой, но дядя немедленно абонировался и стал нам читать последние, еще не дочитанные тома.

 Так настало и наше Рождество. Мы провели его тихо, но сравнительно приятно. Иногда проводила у нас вечера тетя Лиза, и тогда все ее рассказы вертелись вокруг семьи Александра Дюма, которую она так любила. Жена Дюма была русская -- Нарышкина[2]. Заходил Симьо, бывший дядин учитель гармонии и контрапункта. У нас было пианино, и дядя постоянно наигрывал свои сочинения, восхищавшие старика-француза. Под его наблюдением был издан в Париже целый ряд романсов и "Плач Ярославны". Все они были сочинены еще в молодых годах, годах любви и увлечений, 1850--62 гг., а в прозаическое время, уже при нас, помнится, дядя написал только "Demoiselle, arrête un peu", песня, упоминаемая в "Maigre tout" G. Sand {Роман Ж. Санд "Несмотря ни на что", 1870 г.}.

 Помню ясно, как в 1873 г. осенью в Губаревке тетя читала дяде вслух этот роман в "Revue des deux Mondes" (получавшемся нами на протяжении десятков лет, так же как и "Русский вестник"). Дядя тогда, прервав чтение, подошел к пианино и тут же создал этот красивый мотив.

 Конечно, к праздникам мы получили целый ряд книг в дорогих переплетах, да и у нас были заготовлены сюрпризы для дяди с тетей. Я не помню, чем мы с Оленькой "обрадовали их", но Леля написал им письмо (от 24 декабря 1876 г.), которое случайно сохранилось.

 "Милые тетя и дядя. Поздравляю Вас с праздниками Р. X. в этот раз на письме, хотя мы так близки друг от друга. Чем же другим выразить Вам мою любовь, мое уважение к Вам? Историей -- каким-нибудь историческим выводом? Но история, начиная со скифов, до самого Рюрика всем надоела (исключая меня), потому что я дальше не двигаюсь. Поцелуями, но поцелуи безмолвственны, хотя и должны выражать любовь, впрочем они тоже надоели. Я люблю историю и буду любить ее: я влезаю на лестницу, начиная с низших ступеней, и влезаю медленно, часто спускаясь назад, но влезши, я больше не спущусь. Впрочем, занимаясь историей, в самом деле я нисколько не забывал уроков, я нисколько не смотрел равнодушно на поступление в лицей. Я не занимался ими, ибо был занят историей. Ежели я поступлю, мне останется сказать то же, что говорил в Москве и в Лейпциге: надеюсь выдержать тут экзамен, даже для поступления в Университет, но к, сожалению, мои надежды не исполнялись, и я же был виною того, что мне приходилось выступать из гимназии. {Виною своей считал Леля дважды прерванное поступление в Крейманскую гимназию и, вероятно, и в Лейпцигскую.}

 Итак мне приходится довольствоваться этим малым количеством строчек, чтобы поздравить Вас, милая тетя и милый дядя, но надеюсь, что эти строчки, хотя в них нет ни чувства, ни духа, выскажут Вам хотя унцию моей любви и уважения к Вам".

 От того же числа сохранившееся поздравление на греческом языке за моей подписью, по всей вероятности, должно было послужить и моим подарком дяде.

 Много тогда получилось поздравительных писем из России, но одно из них, из Саратова от Михалевских встревожило нас. Тетя Надя писала, что к ним перед праздниками приезжал Ясиевич, прося помочь им выполнить условие, написанное ими с тетей -- аренду на 3 года; им невозможно -- у них сын растет, средств не хватает, необходима служба, а Губаревка ничего не дает. Он просил о том предупредить тетю. Вслед за тем пришло письмо от m-me Сесиль о том же: у них нет денег, питаться воздухом нельзя и т. п. "Как нечем жить? Ведь, амбар был полон хлебом, подвалы ломились от овощей!" -- волновался дядя. Завязалась переписка... Николай Петрович Михалевский писал, что кража нашего багажа обнаружена. Артельщик Краснов попался в краже какого-то другого имущества и этим дал повод сделать у него обыск. Кое-что из наших вещей нашлось, но все что носило метку, штамп, герб (все книги наши были помечены именем нашим), было уничтожено и, по словам Краснова и супруги его -- сожжено. Оба преданы суду. Железная дорога готова выплатить за пропавшее имущество известную сумму, но желательно было бы присутствие тети по обоим вопросам. Пришлось думать, что делать. Съездить ли тете одной и вернуться обратно или же возвращаться в Россию всем и насовсем? После долгих обсуждений взяло верх второе, но почему-то отъезд наш был отложен до марта.

 Быть может, тетя еще надеялась, что возможно будет избавиться от этого переезда, но во всяком случае и Лелин лицей, и пансион Коллет (как мы его звали), были отложены в долгий ящик. Дядя сделал нам расписание уроков так, как бы мы учились в школах, и после Крещения мы принялись "за учебу". Дядя с тетей руководили нашими уроками, заставляли читать вслух на всех шести языках, диктовали, задавали задачи и сочинения. Когда же наступал праздник, каждый из нас принимался за любимое занятие: Леля за свои исторические выводы и послания, а я за ботанику. Кроме того, мы с Лелей придумали издавать газету, раз в неделю. "Новое и старое время" -- было название Лелиной газеты; "Сплетница" -- моей. Дядя желал, чтобы в каждом номере была хоть одна серьезная, передовая статья. К сожалению, теперь я совсем не помню содержания наших газет, но помню, что газета Лели была гораздо серьезнее моей газеты, одно заглавие которой позволяло мне сплетничать. Помню также, что мы подражали газетным репортерам и перебранивались, "как в настоящих газетах", и в каждом воскресном номере задевали друг друга, конечно, шутя. Только однажды, после описания наших походов в Лувр и другие музеи и галереи, составлявшие суть наших "серьезных статей", я рискнула написать "серьезно" о бессмертии души, но сбилась с пути и завязла в каких-то глубокомысленных теориях, связанных с понятиями древних о душе и бессмертии души... Получался вывод, будто бессмертным остается, т. е. сберегает свою душу бессмертной, только тот, кто ее передал детям, и рождение сына означает бессмертие отца {В то лето, перед отъездом за границу, хозяйничая в библиотеке дяди, я начиталась -- довольно некстати, Ренана, Дюпюи и др., сумевших поколебать многие понятия, и в голове зарождался сумбур.}. Этот трактат встретил сильнейший отпор Лели. Но, так как я сообразила, хотя и немного поздно, что он особенно бестактен по отношению к бездетному дяде, то и не отстаивала своей теории, а поторопилась обратить все внимание на то, что еще с осени так волновало весь свет. Пожар на Балканах разгорался. Добровольцы в России, одушевленные самыми героическими чувствами, с радостью и необыкновенным подъемом духа, шли спасать и выручать своих братьев, славян. Все газеты в Париже были полны сообщений о Сербии и Герцоговине. В них я стала черпать то, что с меня требовалось, т. е. -- "серьезные передовые статьи".

 Что делала в то время Оленька? И она училась, долбила катехизис, писала и читала на трех языках с тетей, решала задачи с дядей, зубрила историю с Лелей и географию со мной. Но она в воскресные дни отдавалась "театру". Это было разыгрывание в лицах -- с помощью вырезанных из бумаги фигур -- целых эпопей царства Петидрольского.

 Леля давно забросил свое царство Рантанплана (Царство Гольдкрема так и завяло без расцвета), зато оленькино царство, Петидроль, теперь расцветало пышным цветом, и Леля находил большое удовольствие "играть в него" с Оленькой, проводя за этой игрой целые часы.

 Столицей Петидроля был город Букарест и жило там некое королевское семейство. Королевские дети Andre et Stanislas, "храбрые шалуны", приводили в ужас своими шалостями какого-то папа Коко, воспитателя, иначе не являвшегося на сцену, как с розгой и ослиными ушами для своих воспитанников. Главным действующим лицом была некая кн. Воронцова, воспитательница королевских детей и гофмейстерина букарестского двора. Откуда взяла Оленька этот тип -- важной до смешного дамы, представить себе не могу. Кн. Воронцова говорила всегда нараспев, низким, "жирным" голосом, постоянно выкатывала с негодованием глаза и, благодаря своим взбалмошным выходкам, попадала в самые комические и неприятные положения. На создание такого характерного типа не было никаких данных,-- разве мятлевская Курдюкова или сегюровская мадам Фишини так подействовали на ее фантазию! Кроме королевских детей у взбалмошной княгини был собственный сын, le bien aime Chemisette {Горячо любимый Шемизет.}.

 Вырезанный из бумаги и размалеванный мной мальчик, вершка в два ростом, пользовался особенной любовью Оленьки, удивительно привязавшейся к этой бумажке. В "комедиях", даваемых в ее театре, бонны и гувернантки, пробовавшие его учить и наказывать, вылетали à coup de balai {Выгонялись метлой.}.

 Все комедии давались исключительно на французском языке. Но кроме них были другие представления, на русском языке. Их сочинял сам Леля и представлял их собственной персоной. Тут были разбойники, пленники, в особенности несчастные пленницы у турок. Тогда Оленька сидела, свернувшись клубочком в кресле, поджав ноги от страха, и с замиранием сердца следила за каждым словом и движением Лели, то падавшего на ковер, сраженного вражьей пулей, то бросавшегося бить врагов, спасая черкешенок и бедных пленниц. Очень жалею, что я не разделяла тогда с Оленькой страсти ее к театру и не могу теперь яснее вспомнить канву этих кровавых драм, я в то время предпочитала свою игру: путешествие вокруг комнаты, не касаясь пола. Я неслышно прыгала со стола на стул, с умывальника на низкий шкаф и т. д. {Вероятно, прочтя "Путешествие вокруг моей комнаты", Ксавье де Местр.} Но случалось, что стул опрокидывался, а в то же время какой-нибудь "Мустафа" отбивал персиянок от арабов или сербы гнали турок... Тогда поднимался такой шум, что являлась хозяйка пансиона, m-me Сендик, с сердито поджатыми губамии, прося вести себя потише, а то нижние жильцы, больные старые дамы, грозят покинуть пансион. Тогда Леля менял сапоги на туфли и старался менее яростно колотить подушки -- врагов своих, турок. Но, каюсь, еще не раз появлялась m-me Сендик...

 Тетю с дядей, часто выходивших без нас из дома или сидевших далеко от нас, в 4-й комнате, за чтением или музыкой, вероятно, мало беспокоила возня и шум наших игр: топот ног не раздавался над их головой... Только однажды, когда Леля, накрывшись "тигром" (служившим ковром), пополз к Оленьке на четвереньках с тихим рычанием, изображая охоту в Африке, Оленька так отчаянно запищала и заплакала, хотя Леля облекался в шкуру на её глазах, что тетя испугалась и, застав тигра на месте преступления, очень строго запретила подобные игры.

 Мы прожили в Париже очень хорошо, но тесной семьей и так прожить с не меньшим успехом могли бы и в Губаревке. Париж мало влиял на нас, и только знакомство с внешностью города: с дворцами, музеями, бульварами и их кипучей -- на глаз -- жизнью произвело на нас впечатление на всю жизнь, но парижане, т. е. душа города, остались для нас непрочитанной страницей; мы их видели только на улице.