Nicolai-Gymnasium

Глава XIII. Nicolai-Gymnasium

 К сожалению, все письма дяди и Лели с дороги, за июнь и июль месяцы, как очень для тети интересные, хранились у нее в письменном столе, сгоревшем в 1918 году, а содержания их я не помню. Помню только, что очень быстро, нигде не заживаясь, они проехали прямо в гастейн, где и поселились у какого-то шумевшего день и ночь водопада. Помню также, что здоровье дяди так скоро поправилось, что он с Лелей уже делал длинные прогулки пешком. В Гастейне они встретили вторую, после тети Софи, сестру тети -- Елизавету Николаевну Еропкину, красивую, элегантную и кокетливую, несмотря на свои более чем 50 лет. Она очень полюбила Лелю и стала уговаривать дядю устроиться в Париже, где она жила последние годы безвыездно. Лелю советовала она отдать в лицей Louis le Grand, a нас с Оленькой -- в какой-то пансион, где воспитывались Коллет и Жанин, дочери Александра Дюма (сына), с семьей которого она была очень дружна. Так и было решено; поэтому нас очень удивило письмо дяди от середины июля, в котором он писал, что думает лучше остановиться в Дрездене или в Мюнхене, чтобы Леля учился в Гейдельбергском университете, где он сам в свое время заканчивал свое образование.

 Не помню, какие доводы приводились дядей. Уж очень я рассеянно слушала чтение заграничных писем, потому что в душе все еще надеялась, что дядя соскучится к осени по России и раздумает зимовать в Германии. Помимо того, что никакая Германия и никакой Париж не могли мне заменить Губаревку и мысль покинуть ее на целые годы приводила меня в отчаяние, во мне, как нарочно, в это лето проснулось совершенно новое чувство особенной любви к России. После отъезда Лели мы возобновили свои уроки с Ясиевичем в жаркие часы дня, когда в классной было прохладно. Меня избавили от древних языков, хотя Леля в каждом письме просил меня их не забывать. Александр Петрович продолжал налегать на русскую грамоту: он добился моего частичного примирения с буквой "ѣ" и заставлял меня писать сочинения, но, главным образом, продолжал меня знакомить с русской литературой. Это лето посвятили мы Пушкину и Лермонтову. Ни гоголевские, ни даже более понятные и "совсем знакомые" типы Тургенева, не захватили меня так, как герои Пушкина и Лермонтова. С их поэзией открылась мне вся глубина и красота русской жизни, и мне хотелось как можно яснее, глубже переживать, впитывать в себя эту жизнь, а "Война и мир" окончательно одурманила меня. К тому же мне казалось, что все, что пишут эти авторы, мне не только знакомо, но даже мною когда-то было пережито, и они только передают словами так, как бы я не сумела передать. И вот под такими впечатлениями я рискнула написать дяде целую диссертацию о любви к России, несравнимой ни с одной страной в мире, о необходимости учить и воспитывать детей только в России, проникаясь ее идеалами, и только ее идеалами! На это Леля ответил, конечно, под диктовку дяди, что, по его мнению, мне-то именно в юности и необходимо расширять свой кругозор, чтобы не принимать за центр мира Губаревку, а уметь ценить и любить и другие страны и народности (намек на плохо усвоенную "Вселенную" Герштеккера?), что необходимо развивать в себе более универсальный склад ума, любить все человечество, а не свою только национальность, стремиться стать европейски образованной, а не узко-поместной саратовской обывательницей, современной Коробочкой... Я не стала оспаривать дядю, которого, несомненно, поддерживал и Леля, но решила заменить краткие записи, которые я вела с 9-ти лет на отрывных календарях, дневником, в котором я могла сама с собой переговариваться и выражать то, что я чувствую, потому что тетя, конечно, всецело соглашалась с дядей. В этом дневнике я стала записывать все то, что должно было при свидании с дядей и Лелей убедить их, что любить всех нельзя -- одни фразы -- и означает не любить никого! Любить чужие страны с культурными удобствами вовсе уж не так трудно, а вот легко проглядеть, не суметь понять и полюбить свое, не знать красоту природы России, не любить ее народа и дух этого народа, который выразился в таких дивных произведениях литературы и музыки, в песнях, преданиях, поэзии, картинах... Но все это я горячо, с увлечением, записывала пока в этот свой первый, толстый дневник, а в ответных письмах моих в Гастейн полетели теперь одни шутливые отчеты о перипетиях нашего кошачьего и собачьего мира. Вскоре Леля сообщил мне, что дядя очень недоволен содержанием моих писем: ни мыслей, ни рассуждений, одни шутки! "Перестаньте писать о собаках",-- стояло еще и в приписке дяди ко мне в письме Лели. Это касалось и Оленьки, потому что она запросила в письме дядю, нельзя ли взять с собой за границу мохнатого Шарика: "Il est si têtu" {"Он такой тупой".}, что без заграничного воспитания не обойтись.

 В начале августа поездка в Аряш дала нам возможность написать, наконец, в Гастейн более интересные письма, хотя и в них не было ни мыслей, ни рассуждений. Но впечатления наши с Оленькой были совершенно различные: я была в восторге -- и от 120 верст дороги на перекладных, и от самого Аряша, его сосновых лесов, катаний с Алешей на лодке по реке или в дрогах вековым бором в Неклюдовку, к соседке В. П. Юреневой. Оленька же и в письме ныла: почтовые лошади в бубенцах летели вскачь, а на козлах сидел, хотя и ловкий, но всего 17-летний ямщик "un mioche" {Мальчишка.}, который не внушал ей никакого доверия и с успехом мог бы нас опрокинуть.

 Наконец, на обратном пути в Губаревку нас преследовал дождь. Ямщик, мордвин, предложил заехать переждать грозу в Аршаут {Аршаут -- татарское село, Савкино -- мордовское село Петровского у., Саратов. губ.}, в татарское село. Один вид татарок и мордовок с рогатыми кичками в Савкине напугал Оленьку до смерти! "То ли дело в Губаревке",-- заканчивала она свое письмо Леле. "Ну может ли быть у вас за границей такая ширь и красота?" -- кончала и я свое письмо к нему.

 В Губаревке нас ожидала большая, радостная почта: дядя известил нас телеграммой о том, что Леля поступил в 4-й класс гимназии в Лейпциге. "Прошу передать Александру Петровичу мою благодарность",-- стояло в конце этой телеграммы: Александр Петрович даже прослезился. Кроме того, ожидали нас и письма, посланные одновременно с телеграммой. В них подробно описывалось, как волновался Леля перед экзаменом. Экзамен был сдан очень хорошо, в 4-й класс Nikolai-Gymnasium. Эти письма не сохранились, но имеются наши ответные: "Очень ты нас обрадовал своим блистательным вступлением в немецкую гимназию",-- писала тетя 15 августа 1876 года. Кроме писем были получены фотографии дяди и Лели в Гастейне. Дядя в белом, летнем костюме, казался столь пополневшим, что даже не был похож, у Лели же было милое и веселое личико, такое, какое оно бывало, когда он говорил тете: "Гожулинька!!" Затем они сообщали, что выслали нам посылку с подарками. Вскоре получилась и эта посылка, превзошедшая все наши ожидания, а присланные мне подарки просто поразили меня после неудовольствия дяди за стиль и содержание моих писем: целый арсенал для гербаризации и изучения ботаники, и подробный раскрашенный ботанический атлас, и увлекательные произведения Гримара {Эдуард Гримар -- ученый-ботаник, автор популярных книг о растениях.}, и пресс на ремнях, и жестяная "вализа" для сбора засушиваемых цветов -- только занимайся ботаникой. Да я и занималась ею очень усердно, но теперь, с приближением осени, уж не приходилось думать о губаревской флоре, а о том, кому поручить Губаревку. Ведь Герасим, простой ключник из Хмелевки, сменил Руди, но не мог вести хозяйства самостоятельно, будучи очень тупым и ограниченным человеком, не чета благородному, умному Базанову

 И вот в одно прекрасное утро, после долгой беседы тети с Ясиевичем о их судьбе, вдруг было неожиданно решено, что Ясиевичи останутся на 3 года арендаторами в Губаревке, извлекая из нее все доходы в свою пользу, с одним обязательством -- сберечь и сохранить ее в том виде, в каком она им сдана. Такое решение всех обрадовало: Александр Петрович высказывал свою благодарность, m-me Сесиль плакала, целуя тетю. Я радовалась, потому что мне казалось, что после нас никто так не любит Губаревку, как они.

 После решения этого вопроса тотчас же началось переселение Ясиевичей с Вава и всеми потрохами в Главное управление, где дом был [подготовлен] на зиму. Им были оставлены в их полное распоряжение амбар со всем урожаем, весь живой и мертвый инвентарь, штат людей, подвалы с овощами и все пр. Дядя торопил наш приезд и уже нанял пансион для нас в Лейпциге на Salomonen Strass, 19. Он советовал нам брать, запасаясь на 3 года, все ценное, как-то: шубы, платья, белье и в особенности все русские книги, начиная с наших учебников, любимых детских книг и классиков -- Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Толстого, все эти издания, бывшие у нас в прекрасных переплетах. Всем этим было набито несколько хороших сундуков и все было готово к отправке в половине сентября, последний срок нашего отъезда.