Переезд в Саратов - 1

 Глава XI. Переезд в Саратов

Различно отнеслись мы к этому известию. Более всех обрадовалась Оленька. В тот же вечер она принялась укладывать гардероб своих кукол, попонки Хвостика и Фледка. Был доволен и Леля. "Je suis très content de débarquer de Goubarevka, {Я очень рад выехать из Губаревки.} -- писал он тогда (сентябрь 1875 г.) дяде: 1-е -- de vous voir et, 2-е -- de changer de place" {Во-первых, чтобы видеть, а во-вторых, чтобы переменить место.}. Мои чувства были сложнее: уж очень жаль было оставлять свое хозяйство. В этом мы сошлись даже с Александром Петровичем. Прощай для него охота! Пролет вальдшнепов был особенно "густ" в эту теплую, ясную осень. Он настрелял их вдоволь, но он еще мечтал об осенней охоте, с гончими по пороше за зайцами, о зимней охоте на волков с поросенком.

 Пришлось напрягать все усилия в домашнем хозяйстве, чтобы исполнить просьбу тети собираться скорее и переезжать в город засухо.

 Послали в Вязовку за Афиной Ивановной с Ванюхой, чтобы помочь экономке Амалии доваривать варенье из бергамота, засахаривать дули, отбирать черное дерево и анис для зимней лежки, предоставляя нам истреблять пудами липку, бель и скороспелку. Немало хлопот доставили, конечно, и пчелы, которых на зиму убрали в омшанник; затем надо было наблюсти за переноской всех растений с террас и балкона в оранжерею, за выкопкой канн, георгин, за обвязкой штамбовых роз, винограда, и подвозкой сухих листьев, чтобы закрыть на зиму многолетние пионы, флоксы и клумбы лилий, ирисов и тюльпанов... Ученье наше было прервано. Я убедила Александра Петровича в том, что большее или меньшее количество "ъ" -- ничто в сравнении с тем, чтобы к отъезду нашему все было приведено в порядок. У Лели тоже была забота: кому поручить зимнее кормление дворняжек, кормление неудовлетворительное в прошлом году.

 Наконец все было у нас готово. Даже все рамы в доме были при нас вставлены и обмазаны, скамейки с аллей убраны, хме-левские пушки отнесены в амбар; все портреты завешены, ковры сняты, и несколько подвод было отправлено в Саратов, не только с вещами, но и с предметами моих забот: кадки с солеными огурцами, арбузами и квашеной капустой, кадочки с медом, маслом и сметаной, корчаги с мочеными яблоками и солеными грибами, обливные каменные горшки с мариновками, а варенья, смокв, пастилы -- целые ящики -- я превзошла Коробочку! Все это было взвешено, записано и снабжено внушительными надписями. По тому, как охотно все это проделывала со мной Амалия, как повар Василий наводил блеск на свои кастрюли бузиной и кирпичом, а молодые горничные Варя с Таней, да и Гриша за ними, особенно весело распевали целыми днями песни, было ясно, что все они в восторге бросить на зиму Губаревку и оставить ее сиротливую, одинокую, без заботливой любви, которой она требовала и просила. И, сознавая это, я потихоньку плакала чуть ли не над каждым деревом и кустом...

 Стояло свежее, ясное утро, когда подкатили нам к крыльцу нашу громадную, хотя и легкую на ходу, шестиместную коляску и приступили к укладке. Часа три выносили и в ней раскладывали исключительно ручной багаж. Более крупный был отослан в Саратов еще на зорьке, когда сквер перед домом уже весь побелел от первого утренника, а я -- радовалась, что мы успели вовремя убрать огороды и укрыть все зябкие растения. Повар Василий уехал еще накануне, а теперь нам готовила Параша, и завтрак наш в 12-м часу, последний завтрак, был такой вкусный и такой грустный.

 Даже мы с Александром Петровичем притихли и вовсе не пикировались.

 Затем Матвей стал впрягать четверик самых смирных рабочих лошадей, что не мешало Оленьке ныть: "Разнесут нас лошади, Матвей нас свалит в овраг". Перецеловав всех остающихся, счастливых(!), мы сначала молча все посидели с ними на террасе, а потом, перекрестившись (так всегда уезжала тетя), стали еще прощаться и разместились в коляске. Как все суеверные кучера, Матвей стал коситься на то, что и Корсар приютился в коляске в ногах Ясиевича, и m-me Сесиль вынесла котенка в жестяной кружке; но когда еще поднесли Оленьке Хвостика в чепце с оборкой, закрывавшей глаза, дабы кот не примечал дороги и не сбежал обратно, Матвей не выдержал и заявил, что лошади, если только учуют, что везут кошек да собак, и с места не сдвинутся. "Ну, ну!" -- ворчал Гриша, карабкаясь на козлы и уставляя в ногах кучера клетку с дроздом, перешибленное плечо которого еще требовало ухода. Но лошади, вероятно, не учуяли, кого везут, и очень покойно побежали по сухой, почти пыльной дороге. На полдороге, в Латухине, мы дали вздохнуть лошадкам, да и сами рады были промять ноги и развернуть захваченные с собой яблоки, лепешки, пирожки. Хватило угощения и всем четвероногим пассажирам, а хлеба и милым лошадкам... Уже под городом перегнали мы свою подводу, уехавшую на заре. Фледок и Норма, высуня язык, усталые, плелись за ней. К 5-ти часам прибыли мы в дом к тете и дяде, радостно ожидавших нас с стерлядью и пломбиром за обедом. Еще не садясь за стол, мы осмотрели вновь выстроенный флигель и весь заново ремонтированный дом. Сад был все такой же отвратительный. Запыленные, с пожелтевшими сухими листьями кусты сирени и акации одним видом своим наводили тоску. Но дом был устроен прелестно. Во всех комнатах были новые обои, пол в столовой затянут красивой клеенкой, в гостиной -- новым синим сукном под цвет мебели.

 Но особенно красиво было в кабинете дяди: венецианское окно в сад, большой камин, уютный треугольный диван. Новый же флигель на высоком фундаменте, с громадными окнами, совсем нас поразил. В одной половине его была отведена нам высокая, светлая классная, а в другой было целое отдельное помещение, даже с маленькой кухней -- для Ясиевичей. Началось наше зимнее житье. Каждое утро мы все трое уходили во флигель -- учиться до завтрака. После завтрака и прогулки с m-me Сесиль, в 2 часа возобновлялись уроки до 4-х. Леля принялся очень усердно за ученье. Не сумею вспомнить, почему намерение учить Лелю дома до 4-го класса не могло осуществиться и тогда же осенью был поднят вопрос о том, чтобы после праздников опять отвезти Лелю к Крейману Приходилось по программе проходить все пройденное вторым классом в первое полугодие. Опять латынь, да еще прибавился греческий язык, которым занимались мы с дядей, я только "плелась" за Лелей, душой же все еще витала в Губаревке и тосковала о ней, как о живом и милом существе.

 Первое время Леля утешал меня тем, что мы каждый день ходили с кусочками хлеба в конюшню к стоявшим там выездным лошадям. Мы были пренеприятно удивлены, когда оказалось, что наши городские вороные, рослые кони, с нескрываемым презрением относятся к рабочим разношерстным лошадкам, когда они, прибыв с подводами из Губаревки, ставились на ночь в конюшню, в их соседство. Когда кучер Николай наглядно показал нам, что "городские" не желают даже прикоснуться к овсу, всыпанному в ясли, к которым поставили скромного Воронка и рыжую Отбойку, мы просто были возмущены такой спесью.

 "Деревенщина, мужичье!" -- глубокомысленно заметил Николай, ласково трепля своего Шалуна и, презрительно глядя на кругленького, но малорослого Воронка, даже сплюнул... Леля бросился гладить и целовать "деревенщину", и с тех пор мы уже не находили удовольствия баловать городских гордецов и приберегали ласки и сахар (с тех пор Леля стал пить чай совсем без сахара) к приезду наших шершавых, малорослых, но скромных, деревенских друзей.

 Конечно, большим удовольствием для нас было свидание с нашими кузенами Трироговыми и Михалевскими. Мы опять часто виделись с ними, а с Михалевскими, как соседями, даже ежедневно. Каждое утро -- до уроков -- мы переговаривались с ними сквозь щели дощатого забора, разделявшего наши сады, и сообщали друг другу все, что тогда казалось нам интересным.