Ясиевичи

Глава IX. Ясиевичи

В 20-х числах мая 1875 г. приехали к нам Ясиевичи. Она -- швейцарка, та m-elle Сесиль Менетре, которая, прожив у Есиповых 5 лет, дрессировала самовольную и гордую дочь тети Софи так, что Александра Григорьевна Олсуфьева не могла ей простить много лет спустя. Затем она 10 лет прожила у московских Трубецких, в семье Сергея и Евгения Трубецких. Там встретилась она с их гувернером Александром Петровичем Ясиевичем и вскоре стала m-me Сесиль Ясиевич.

 Живой, умный, но очень вспыльчивый Александр Петрович Ясиевич любил себя называть малороссом, хотя был поляк. M-me Сесиль, значительно старше его, разумная, уравновешенная женщина, видимо руководила им. Александр Петрович совсем не говорил по-французски, m-me Сесиль почти не говорила по-русски. Это не мешало им понимать друг друга, тем более что в случае несогласия m-me Сесиль отлично, хотя и на ломаном языке, умела подбирать русские, даже крепкие слова.

 С их приездом для нас настала блаженная пора. Часы учебных занятий были значительно сокращены, и мы особенно занялись только русским языком, который вообще у нас хромал. До завтрака мы писали сочинения и диктовки, после завтрака мы стали знакомиться с русскими классиками. Мы начали с Гоголя. Наша классная теперь была перенесена в "тот дом", а кабинет дяди -- в большой дом, в комнату с окнами на террасу и балкон, сначала бывшую под детской. Классная, с шестью стрельчатыми окнами, оттененными маркизами, высокая, громадная, была лучшей комнатой в доме. Обыкновенно чтение начинали мы с Лелей попеременно, но так как мы читали, как дьячки, Александр Петрович вырывал у нас книгу и принимался сам читать с таким увлечением, что мы слушали его, затаив дыхание. Проведя детство и молодость в богоспасаемых Кобеляках, Конотопах и пр., Ясиевич, читая, постоянно останавливался, чтобы повторить и глубже закрепить в нас дивное представление о Малороссии.

 "Украинская ночь... нет, вы не знаете, украинской ночи!" -- начинал он, и мы должны были всеми фибрами души понять и проникнуться тем, что такое южная, темная украинская ночь. Мы должны были ясно представить себе безбрежное приволье ковылевых степей под копытами коней Остапа и Андрия, полюбить белые хаты в вишневых садочках и чернобровых дивчин с красными, пышными маками в темных волосах.

 Когда же мы дошли до галушек и вареников старосветских помещиков, Александр Петрович, вообще любивший покушать, понижал голос от восторга: ведь ни один повар в мире не смог бы сготовить что-либо подобное! Не даром же Петух так подолгу беседовал со своим поваром. Ясиевич чмокал губами, щелкал языком и закрывал глаза. Но случалось, что вдруг в такие минуты восторга резким диссонансом раздавался голос m-me Сесиль. На диване, в другом конце классной, с работой в руках, она учила Оленьку вязать. В детском соломенном креслице, в белом фартучке, Оленька неловко и неохотно шевелила крючком. "Voulez vous bien tirer la maille, mademoiselle Olga! Mais avancez donné! Entêté mulet!" {"Вытянете ли вы наконец петлю, m-lle Ольга. Двигайтесь же! Упрямый лошак!"} Дремавший под столом щенок, сеттер Корсар, просыпался, вскакивал и спросонья начинал неистово лаять. Александр Петрович вспыхивал, с отчаянием бросал книгу, хлестал щенка, просил m-me Сесиль убираться в детскую; m-me Сесиль, краснея пятнами, сердилась на мужа и ломаным русским языком выговаривала ему его горячность, а под конец сама вскакивала и, хлопая дверьми, удалялась из классной. Тогда Оленька, забросив работу, мгновенно оживала и убегала в сад. После того m-me Сесиль долго аукала ее по саду, но в малиннике или густой заросли вишен было слишком хорошо и "вкусно", чтобы откликаться.

 После того супруги дулись друг на друга. Но это не мешало m-me Сесиль на следующий же день опять сидеть на диване в классной, уверяя, что она любит русских авторов, и ворчать, хотя и понижая голос, когда работа выпадала из рук Оленьки, не желавшей выделывать point tunisien {Род вязанья}.

 С громадным удовольствием прочли или прослушали мы "Первую любовь", "Рудина", "Дворянское гнездо", "Накануне" {Сочинения И. С. Тургенева.}.

 Ясиевич также увлекался, и его энтузиазм передавался нам. Но, когда мы принялись за "Записки охотника", и он, подчеркивая поэзию охоты, особенно восхищался описанием тяги по зорям, я осмелилась скромно заметить, что, хотя Тургенев и мастерски описывает природу, но поэтизирует охоту совершенно напрасно: губить неповинную куропатку или перепелку -- совсем не поэзия, а жестокое убийство. Страстный охотник, Ясиевич принял мое замечание за личную обиду и принялся на все лады высмеивать сентиментальную жалость к "зайчикам и птичкам". Слово за слово, я себя в обиду не давала, каждый из нас горячо отстаивал свою точку зрения. Спор этот возобновился и в следующие дни. Чтение "Записок охотника" было прервано; Ясиевич счел меня недостойной их слушать, и с этих пор между нами установилась постоянная пикировка. Задевал первый Ясиевич и довольно саркастически. Я сперва осторожно, а затем и совсем без стеснения стала ему отвечать так, чтобы не чувствовать себя в долгу. Он горячился, чуть ли не ломал стулья, а я начинала находить удовольствие вызывать в нем возмущение "узостью" своих взглядов и "определенностью" своих мнений. Впрочем, это не мешало нам после уроков дружно, после обеда в 5 часов, уходить в походы, далеко за пределы парка, где мы до тех пор обыкновенно гуляли, редко переходя даже за пограничные канавы. Всего на расстоянии 5-6 верст от усадьбы, в лесистых горах были такие виды, что m-lle Сесиль их сравнивала с Швейцарией. Она не только приходила от них в восхищение, но постоянно любовалась и всей Губарев кой, и природой вообще. За каждой прогулкой она собирала огромные букеты полевых цветов и, прекрасно зная ботанику, постоянно учила нас названию цветов.

 Эти названия запомнились мною на всю жизнь. Леля менее меня увлекался этими "естественными науками", бывшими продолжением "географических", но находил также большое удовольствие в этих прогулках, и просидеть дома вечернюю зарю, после обеда, казалось нам невозможным еще десятки лет спустя. Иногда эти дальние экскурсии в праздничные дни, если нам не давали лошадей к обедне в Вязовку, начинались с утра. Тогда мы брали с собой провизию и уходили на весь день в лес. Все это было тем возможнее, что дядя с тетей большую часть и этого лета проводили в Саратове из-за службы дяди. Кроме того, они заканчивали ремонт дома и строили новый флигель во дворе. Эта разлука вызвала переписку: с каждой "оказией", не менее двух раз в неделю, мы должны были сообщать тете и дяде, что мы делаем и как проводим время. Вся эта переписка погибла, и сохранилось всего несколько моих писем, совсем не интересных, исключительно посвященных хозяйству: я перечисляла полученную провизию из города и произведенный расход небольших сумм денег. Вследствие отсутствия тети, я тогда всецело взяла в руки бразды правления домашним хозяйством, и примером моим, идеалом моим были не тургеневские Лиза, Елена, не Уленька Гоголя, которой восхищался Ясиевич, а молодая девушка из одной повести в "Русском вестнике", название которой не могу вспомнить. С 18 лет во главе большого хозяйства, одна со стариком отцом, она справлялась со всеми отраслями разнообразного в то время женского хозяйства. Характеристика ее и описание ее деятельной, серьезной жизни ужасно мне нравились и, надо сказать, дядя же мне указал на нее как на тип девушки, которую можно выбрать себе примером во всех отношениях. Мое хозяйство далеко не было так сложно и обширно, как у моего идеала, но и я вставала не позже 4-х часов утра, заказывала завтрак и обед, навещала птичницу Парашу в ее пернатом царстве, следила за садовником, приводившим в порядок запущенный сад и, не расставаясь с "Maison Rustique" {"Сельский дом" -- французская книга о хозяйстве в деревне.}, уделяла много времени экономке Амалии, посвятившей себя зимним заготовкам. Ягод в то лето было пропасть.

 Заметив, что дети немца, приказчика Руди, постоянно пребывают на ягодниках, мы решили пускать их только в известные часы и на известный срок, так же как и других дворовых детей; остальное же время стерегли их по очереди Гриша и Таня, дети столяра Сергея Кирилыча. Стерегли они под наблюдением Лели, который, часто отпуская их, очень охотно сам стерег свои любимые ягоды, бегая с палкой по всему саду, так как вишарники были разбросаны защитными плантациями между яблонями и грушами. Заодно приходилось следить и за роением пчел: пчельник стоял в Яблоневом саду. Мы с Лелей ходили с вечера слушать, не поют ли в ульях матки, готовясь к утру вылететь, "перваком или другаком". Если матки пели, "квакали", мы усердно с утра их караулили. Обыкновенно рой вылетал до 12 часов и прививался на ветви ближайшей яблони, повиснув темной, толстой гроздью. Тогда Гриша со всех ног бежал за дедом, древним, белым пасечником Онисимовым, жившим на деревне и у себя на пчельнике. Дед бросал все и, прибежав на пчельник наш, разводил курево, надевал сетку и берестовой ложкой снимал рой в заранее заготовленное лукошко. Затаив дыхание, мы следили за каждым его движением, спокойным, уверенным, несмотря на жужжавших вокруг него пчел. Завязанное рединой лукошко вешалось в тени до вечера. Вечером вновь появлялся дед и сажал рой в дуплянку или дзирзоновский лежак. Конечно, молодому рою мог и не понравиться новый дом, мало ли улетает посаженных молодых роев. Но дед, сажая рой, особенно заботливо подкладывал ему вощины, кропил сытой, а главное -- что-то приговаривал и шептал, и потому рои деда сидели крепко.

 Я зачитывалась тогда Любенецким {Ю. Любенецкий. Полное практическое руководство для пасечников. Пер. А. Чупровского. 3 части. СПб, 1876.}... И все это: это чтение, запах меда и вощины, жужжание пчел, жаркий воздух под яблонями, густая высокая, еще нескошенная трава, расцвеченная полевыми цветами,-- все это было чудесно и гораздо интереснее муравейников, которыми в то время увлекался Леля, читая "L'insecte" {Насекомое.} Мишле и следя с особенной любовью за громадной муравьиной республикой под старыми соснами, недалеко от пчельника.

 Когда Руди давал нам лошадей в дроги, мы уезжали в те дальние порубки в лесу, где между пнями и жестким "горным" папоротником росла клубника. Нам казалось, что мы делаем что-то очень важное и нужное, когда Александр Петрович объявлял, что "завтра оказия в Саратов, сегодня нужно ехать за клубникой в лес". Мы собирали ее целыми корзинами и отсылали в Саратов, зная, что это любимая ягода дяди. Посылали мы, конечно, и садовые ягоды, а с конца июля и яблоки-скороспелки, и грибы, и ежевику из дальних лесов.

 "Нашим надо завтра рыбы и дичи послать",-- заявлял иногда Ясиевич. Тогда Леля с Нормой (охотничья собака Александра Петровича) провожал его в лес вместе с Гришей, чтобы выгонять дичь из кустов в горах. Однажды заяц ухитрился даже укусить Лелю за руку, случай, говорят, совершенно невероятный. Леля, конечно, не сочувствовал "убийствам", отказывался даже стрелять в цель и совсем не мог проникнуться поэзией патронташей, дроби и высоких охотничьих сапог. Что же касается рыбной ловли, о которой Ясиевич тоже всегда говорил с восторгом, то мы сперва думали, что ловить рыбу удочкой с мостков верхнего "Александровского пруда" -- очень весело. И первая удача, когда мы с Лелей поймали на удочки наши по сазанчику, очень обрадовала нас; но, когда мы сообразили, как сазанчики эти несчастные повисли на закинутых им крючках, да Гриша, приготовивший нам эти удочки, показал нам горшок с земляными червями, которых он живыми надевал на острые крючки удочек, нас... только что не стошнило, и мы навсегда отказались от этой забавы.

 Словом, мы решительно отбивались от всех этих сильных, поэтичных впечатлений, да еще мешали Александру Петровичу ими наслаждаться. Так, когда начинались сборы на охоту, я старалась в последнюю минуту ему попасться навстречу и любезно пожелать ему удачи. Этого суеверные охотники не терпят, считая предвестником неудачи, а так как кроме зайцев да перелетной дичи, уж не так было много дичи вообще и не раз случалось, что Ясиевич возвращался с пустыми руками, то виноватой, конечно, была я, чему я искренно была рада.

 "Поймите, вам завтра нечего будет подать на жаркое, молодая хозяйка! О чем вы думаете?" -- упрекнул он меня однажды, вернувшись с пустым ягдташем из дальнего странствования.

 "Ну, так получите один суп да пирожное, и будет с вас",-- ответила я. Но как всполошилась Оленька! Очень склонная к пессимизму вообще, она еще с малых лет тревожилась о материальных вопросах, к которым мы с Лелей относились очень легкомысленно. И этот возглас Александра Петровича так ее сокрушил, что она не медля села писать тете письмо еще своими крупными каракулями. "Нам скоро есть нечего будет,-- писала она по-французски.-- Александр Петрович ходит на охоту, чтобы нас прокормить, pour subsister" {Чтобы просуществовать.}. Это письмо вызвало много смеха и шуток. Конечно, Оленька была очень смешная и "особенная" девочка со всеми своими маленькими капризами, страхами, опасениями, ворчаньем на мух, на жару. То тихая и нежная, то шаловливая и остроумная, кажется, и она непрочь была поморочить вспыльчивого и нетерпеливого своего наставника, с тех пор как она с ним стала проходить начатки грамматики и арифметики.