Продажа Хмелевки

Глава VIII. Продажа Хмелевки

 На масленицу (18-24 февраля) Есиповы взяли Лелю к себе на всю неделю, и он очень приятно провел эти дни.

 Тетя была очень довольна, что тетя Софи, когда-то бывшая ее опекуншей и сохранявшая в ее глазах ореол старшинства (будучи на 17 лет старше ее), теперь так полюбила Лелю и находила его "восхитительным"...

 Тетя Софи напоминала тетю и наружностью, и особенной гордостью, и прямотой характера. Но в тете никогда не было и тени малейшей спеси или слабости к grand monde {Большому свету.}, тогда как тетя Софи очень любила говорить про двор, про Виельгорских, Веневитиновых, Бутурлиных и поддерживала кое-какие связи с московской знатью...

 Держалась она всегда очень прямо и важно, весь строй ее дома был чинный. Казенная квартира в Кремлевском дворце была громадная с окнами на зубчатые стены Кремля. Люди ее -- серьезные, почтительные, благообразные: все, начиная с Ольги Аркадьевны, ее неразлучной, добрейшей камер-юнгфрау, в подобающем плоеном чепце, и кончая отставным солдатом Тюриным -- истопником и на посылках, были всегда любезны и вежливы. Григорий Васильевич, тогда уже немолодой, был необыкновенно интересный, разносторонне образованный человек, страстный любитель истории, старины, древнего искусства, автор многих исторических трудов и заметок.

 Леля встретил в нем живейшее участие и чисто дружеское отношение. Старик познакомил его со многим замечательным в архиве и проводил с ним целые вечера в беседах на любимые ими обоими темы.

 Не менее милым, образованным, интересным был и сын Еси-повых Николай Григорьевич, по годам своим -- сверстник тети. Он служил в судебном ведомстве.

 Была у Есиповых еще дочь -- Александра Григорьевна, но в то время она уже была замужем за Василием Александровичем Олсуфьевым. Она унаследовала от отца талантливость, рисовала портреты, была музыкальна, писала стихи, изучала литературу и вообще была очень умна, а ко всему еще красива и изящна. Тетя Софи ее боготворила, но Александра Григорьевна не была нежной дочерью и имела против матери какие-то глубоко засевшие обиды, с тех давних пор, когда мать и гувернантка ее m-elle Ceсиль Менетре ее наказывали. Позже тетя Софи не одобряла ее брака. Она была замужем за дважды вдовцом, за человеком гораздо старше ее, и падчерицы ее (от Ребиндер и Ливен) были чуть ли не старше ее. Но Александра Григорьевна была очень самовольна и честолюбива. Муж ее обожал, и она очень счастливо жила со всеми детьми (всего у В. А. Олсуфьева было 12 человек детей), с мужем в его большом доме на Девичьем Поле, окруженная роскошью, жила открыто, и когда молодые люди, говорят, попадали в этот дом, то трудно было не потерять головы.

 Постом Леля продолжал писать о своей гимназии. В письме от 30 марта он сообщал, что стал первым учеником. Это вызвало неудовольствие некоторых товарищей, и особенно серьезными врагами казались ему -- Крейман, племянник Франца Ивановича, и еще двое. "Они хотят, чтобы я совершил какой-нибудь дурной поступок, чтобы донести о том Францу Ивановичу"; но пока это им не удавалось. Что же касается прочих учеников, то все они стали его друзьями, а не только товарищами, но, конечно, более всех он любил Всеволожского. В разговоре с ним, между прочим, оказалось, что пензенский воевода Всеволожский, погибший во время взятия Пензы Пугачевым,-- Всеволод Андреевич был его предок, а так как в кабинете дяди в Губаревке среди портретов висело два портрета Всеволожских (воевода Всеволожский был женат на сестре прабабки нашей Нечаевой), Леля тотчас же поручил мне снять копию для Александра Всеволожского.

 Леля часто писал и нам, сестрам, но эти письма его погибли. Дяде он писал по поводу количества полученных писем: "Я счастливее вас, получая письма: у вас не хватает одного члена (семьи), а мне целых четыре!.." и очень настойчиво требовал, чтобы мы, сестры, ему чаще писали.

 Я продолжала без Лели свои занятия с учителями -- Побаевским, Лебедевым, Потаповым. По-латыни переводила все еще Корнелия Непота и должна была обещать Леле не отставать от него. Уроки с мисс Партен и музыка в консерватории у Пашковского куда были занимательнее.

 С приближением Пасхи был поднят вопрос о том, чтобы привезти Лелю на пасхальные каникулы домой. Но почему-то этот приезд не состоялся. На страстной Есиповы взяли его опять к себе. Он стал говеть с тетей Софи в дворцовой церкви. "Как это мне напоминает Хмелевку, когда Женя, Марфуша и я ежедневно ходили в церковь",-- писал он в своем последнем письме этого периода -- 9 апреля 1875 г. В этот день, первый день Пасхи, он написал все необходимые поздравительные письма (операция очень нелегкая и повторяемая два раза в год, по настоянию тети с дядей, нелегкая, потому что требовалось большое внимание, чтобы не было ошибок, помарок, клякс). Он написал тете Натали в Саратов, тете Ваве в Кострому, Вучетич и Граве в Одессу, Ширковым в Хатню, тете Ивановой в Солнцево. Он чувствовал себя хорошо. Но после обеда, играя игрушками, прилег на диване, чувствуя себя усталым. На щеках высыпала сыпь. Тетя Софи сейчас же уложила его в постель, а утром на другой день доктор определил, что у него корь.

 Болезнь протекала нормально, но Леля стал тосковать, плакать, и с ним начались какие-то нервные "истеричные" пароксизмы.

 Приглашенный специалист по детским болезням Тольский и лейб-медик Юргенс, навещавший Лелю два раза в день, заявили, что такая болезнь бывает так редко, что у Тольского, практиковавшего много в своей жизни, был всего один случай. Опасности все же не было. Вызвали эту нервную болезнь и разлука с семьей, и слишком много новых впечатлений.

 Ежедневные телеграммы тети Софи все время успокаивали нашу тревогу, но, когда 18 апреля она телеграфировала: "Опасного ничего нет, приезжай, он просит", тетя, не медля, выехала в Москву. Приезд тети успокоил Лелю. У него были пароксизмы истерики с большими промежутками, во время которых он крепко спал. "Будь покоен, друг мой,-- писала тетя дяде,-- мы уж выходим Лелю. Во всяком случае я его здесь не оставлю, привезу с собою, попрошу Креймана самого приехать и лично сказать Леле, что в виду его расстроенного здоровья он будет держать экзамен в августе... Между пароксизмами Леля весел, говорит много, ест отлично..." {Письмо от 23 апреля 1875 г.}

 Тем не менее пароксизмы в известные часы продолжались. Тогда тетя послала за доктором Кожевниковым, специалистом по нервным болезням.

 К сожалению, письма тети после 23 апреля не сохранились, и результата визита Кожевникова я не помню. Знаю только, что пароксизмы становились реже и, наконец, прошли; но экзамены Лели были отложены до августа, и тетя стала хлопотать о репетиторе на лето.

 2 мая дядя получил телеграмму тети: "Согласен ли взять: учителя с женой готовить в 4-ый класс гимназии. Жена, швейцарка, десять лет жила в одном доме, рекомендация прекрасная. Тысяча рублей в год". Ответная телеграмма дяди была полным согласием. Еще бы! Леля будет учится дома до 4-го класса!

 Получив согласие дяди и условившись с Ясиевичами, тетя 3 мая выехала с Лелей в Губаревку, где мы ожидали его с невыразимой радостью. Вообще наступление весны в том году и переезд из города в деревню показался мне верхом блаженства и счастья. Благополучно прошедший мой публичный экзамен в консерватории, знакомство с прелестной старушкой Прасковьей Ди-митриевной Левашовой, похитившей меня с разрешения дяди прямо из залы Дворянского Собрания, где происходил экзамен, к себе, чтобы представить сестре своей В. Д. Бистром, встретившей меня, как самую близкую родную, и на другое утро, в конце апреля, переезд в Бубаревку, где весна уже вошла в свои права, зеленели нежными листочками березы на фоне еще темного леса, и воздух был полон ароматом земли, прелого листа, разбухших почек, а вечерней зарей уже запевали соловьи... Это было такое счастье, такая красота, пронизывающая всю душу, что за ним я проглядела то огромное несчастье, которое надвинулось тогда на нас. В апреле Хмелевка была окончательно запродана саратовскому купцу M. M. Масленникову. Продана была она, по общему мнению, слишком дешево, за 104 тысячи, но долг Воронцовой с натекшими процентами,-- всего 24 тысячи,-- был погашен в первую голову. Не раздумалось мне, что и эта продажа его Хмелевки сильно подействовала на Лелю, потому что окончательное решение ее продать стало ему известным перед самой болезнью, и недаром вспоминал он наше говенье в Хмелевке. Я знала, что он особенно болезненно относился к тому, что он не может помочь дяде выпутываться из долгов и удержать имение стольких поколений, благодаря Долгоруким. Поэтому я упорно умалчивала в своих письмах к нему, что Разумцев выслал из Хмелевки в Бубаревку архив, портреты, образа. Привезли сундук с бабушкиными салопами и чепцами, 8 пушек на зеленых лафетах, забытых пугачевцами в Хмелевке в "злодейское замешательство". Притащился Любим; точно понимая в чем дело, он не побежал с обратными подводами в Хмелевку. Жалобно поглядывая на окружающих, он отказывался от пищи и вскоре заснул вечным сном...