Но было в этом спектакле другое, то, что шло уже от самой Студии, от ее жизненного тонуса, но не всегда сознавалось нами, с головой погруженными в профессиональные дела. Тема крушения, мыслимая Вахтанговым в социальном плане, оборачивалась в спектакле Студии затаенной скорбью о непрочности мира, о неумолимости социальных потрясений, жертвой которых становится человек. Извечный, отвлеченный характер темы, как она намечалась Вахтанговым ("Королевская власть, в существе своем несущая противоречие себе, рано или поздно погибнет" {Е. Вахтангов, Записки, письма, статьи, стр. 231.}), декларированная им "форма, далекая от исторической правды", способствовали тем современным ассоциациям, которые нес в себе этот спектакль. Не случайно он звучал трагически, тогда как замысел Вахтангова, казалось бы, наталкивал театр на интонацию обличительную и утверждающую. Это был, вопреки намерениям Вахтангова, спектакль не об окрыляющей победе народа, но о горестном положении тех, кто силой исторических свершений оказался поставленным между народом и государством. Он воспринимался как исповедь театра, еще далеко не нашедшего себя в крутых социальных сдвигах эпохи.
Душой спектакля, его внутренним обоснованием был М. Чехов в роли Эрика XIV.
Когда Чехов с огромной силой воодушевления сыграл Эрика, впервые стало ясно, как изменился он сам за эти годы, какая глубокая червоточина гложет его душу, окрашивая скорбью этот глубокий талант. Если раньше актерские образы Чехова "подключались" отчетливо к теме "маленького человека" -- одной из кардинальных в русском искусстве, то теперь его творчество изливалось печальной повестью об одинокой личности, затерянной в дебрях враждебного мира, обреченной, непонятой, томящейся в предчувствии конца. Мысль Вахтангова об Эрике, как о человеке, "рожденном для несчастья", терзаемом "мертвыми" и "живыми" и не приставшем ни к одному из берегов, весьма отвечала личному чеховскому ощущению действительности. И потому так совершенна была игра актера, создавшего в пределах взятой темы острый, хватающий за душу образ.
Очень точно описывает чеховского Эрика П. А. Марков: "Тоскливый, безнадежный взгляд болезненно расширенных глаз на продолговатом удивленном лице; тонкие руки и ноги, выскальзывающие из серебряной одежды; внезапные взлеты и срывы то робких, то смелых движений" {П. А. Марков, Сулержицкий -- Вахтангов -- Чехов, стр. 160 - 161.}. Таким я сам помню Чехова. В облике его Эрика было нечто от живописной манеры Нестерова, от палитры "мира искусства". Бесприютным скитальцем, вне логики, вне гармонии входил в сознание зрителей "бедный Эрик", вызывая слезы вместо презрения и сочувствие вместо гнева. Впрочем, у обычного зрителя Студии, того самого, который искал "забвения" и задавал тон в ее крошечном зале, иной реакции и быть не могло.
Вот почему мне думается, что можно сказать без особой натяжки: Студия первых революционных лет -- это "Эрик XIV", а "Эрик XIV" -- это Чехов в заглавной роли.
Но Чехов был слишком большим, слишком сложным художником, чтобы правильно было "сводить" содержание его творчества до одной только темы крушения. Повторяю: даже в те "больные" его времена в актерских его созданиях было и здоровое, жизнеутверждающее начало. Тому свидетельством Хлестаков, сыгранный Чеховым в спектакле Художественного театра примерно в то же время, что и Эрик.
Занятые каждый своим делом, мы мало следили тогда за ходом репетиций в Художественном театре. Мы знали, что Чехов -- это сила, но знали и то, что спектакль ставился для Москвина -- городничего. Доносились слухи, что роль у Чехова не ладится, что он в ней скован, недостаточно прост, что Станиславский лично работал с Чеховым, показывая ему, как держится в "обществе" Хлестаков, как он кланяется, "изящно" вращая корпусом, в то время как ноги у него точно прилипли к полу, а потом сказал актеру: "Держитесь свободнее. Ведь вот вы в "Спичке" очень озорной -- будьте таким в "Ревизоре"".
А "Спичку" Чехов действительно играл превосходно. Ни до, ни после того я не видел, чтобы кто-нибудь был в водевиле так вдохновенно азартен, так буйно темпераментен, так всецело захвачен наивными обстоятельствами пьесы. Поставленный между двумя "пассиями" и до ужаса не зная, на что решиться, которую из двух предпочесть, Чехов доходил на сцене до такого возбуждения, что грыз ножку стула, -- и это было правдиво.
Свободное копирование
