Пути расходятся - 9

Вот этой легкости, этой остроты реакции на окружающее, этой истины преувеличения Чехов никак не мог обрести в "Ревизоре".

 За несколько дней до премьеры спектакля я возвращался вместе с Леонидовым с занятий в так называемой Шаляпинской студии, где я преподавал (мы тогда все понемногу занимались педагогикой). Заговорили о "Ревизоре", и Леонидов, внезапно остановившись, сказал: "Я заходил вчера в зал во время прогона. Спектакль, как спектакль, -- погоды он не сделает. Но вот помяните мое слово! -- взрывом бомбы, полным потрясением будет Чехов в Хлестакове. Сейчас он еще не играет, но, когда заиграет, -- держись, "старики" Художественного театра!"

 Я приставал с расспросами, но Леонидов больше ничего не добавил. Он только сказал: "Это надо смотреть".

 И вот, наконец, публичное представление "Ревизора". Полный зал, много "театральных" лиц, отборная публика премьеры. Первый акт идет ни шатко ни валко. Мы, студийцы, ждем не дождемся второго. Волнуемся. Давно уже никто из актеров Студии не играл столь крупных ролей в спектаклях Художественного театра. Пропускаем мимо ушей длинный монолог Осипа, смотрим на дверь -- злополучную дверь провинциальной гостиницы, сыгравшую такую коварную шутку с Добчинским. Вот она начинает нерешительно подергиваться, затем потихоньку, без скрипа, открывается вся, и в образовавшейся раме -- печальное, как говорят, опрокинутое лицо Чехова -- Хлестакова. Задранная левая бровь, курносый нос, пухлые, розовые щечки, взгляд поджавшего хвост, побитого щенка. Легким, каким-то летящим жестом он передает Осипу свой "столичный" цилиндр: "На, прими". Голос звучит тихо и неуверенно.

 И тут случилось одно из удивительнейших театральных чудес, как раз то самое, которое предсказывал Леонидов. Зал дрогнул. Точно ветерок пронесся над головами зрителей, и все они, как по команде, оторвались от спинок кресел и подались вперед. И в тот же момент (я это видел лично) огонек изумления мелькнул в глазах Чехова, Чехова -- не Хлестакова; он рванулся от двери в комнату, полностью овладел собой и... пошел куралесить. Блестящая, до мелочей отделанная роль родилась в короткую долю секунды.

 Впоследствии Чехову приходилось играть Хлестакова с разными составами и даже в разных театрах. Он приехал в Петроград и вошел в Александринский спектакль "Ревизора", наотрез отказавшись от всяких репетиций. Он искал неожиданности положений, остроты самочувствия в роли, идущего от новых партнеров, от незафиксированных мизансцен. Он становился Хлестаковым в любых условиях, потому что у него было "свободное дыхание" на всю роль -- случай, редчайший в театральной практике. Я уже однажды говорил о том, что Хлестакова Чехов играл при точном соблюдении текста Гоголя целиком и полностью импровизационно.

 Достижения скромной "Спички" были многократно перекрыты Чеховым в "Ревизоре", что естественно, учитывая богатырские возможности роли. Вслед за Гоголем, первоначально мыслившим "Ревизора" водевильно, "чтоб и квартальный не мог обидеться", Чехов шел через водевиль к комедии, от шуточного преувеличения, к сатирическому гротеску. Во множественности авторских характеристик Хлестакова, рассыпанных в пьесе, в "Преуведомлении" и в "Письме к одному литератору вскоре после первого представления "Ревизора"" Чехов отбирал лишь те "подсказы", которые отвечали его собственному видению образа. Про этого Хлестакова нельзя было, пожалуй, сказать, что "в нем ничего не должно быть означено резко", что его человеческие черты "не выходят своими углами из обыкновенного светского круга". Зато при первом же взгляде на чеховского героя в голову лезли знакомые строчки: "даже пустые люди называют его пустейшим"; "в нем все -- сюрприз и неожиданность", "елистратишка", "сосулька", "тряпка" и прочее в том же роде, в изобилии отпущенное Гоголем на долю Хлестакова.

 Щенок и мальчишка, неслыханное воинствующее ничтожество, не то что "без царя в голове" -- без проблеска мысли, без намека на логику, но силой чудовищной алогичности русской жизни именно он возводится в ранг "блюстителя", принимается за "лицо", облеченное государственными полномочиями. И надо было видеть, как расцветал этот "мыльный пузырь" от всеобщего "уважения", как наливался он чиновничьей важностью буквально на глазах у зрителя.

 Расстояние, которое в пьесе Гоголя существует между человеческим масштабом Хлестакова и тем впечатлением, которое он производит на одурачивших самих себя чиновников, Чехов растягивал почти фантастически. Никогда более не приходилось мне видеть на сцене такого чудовищного и в то же время реального контраста. Чеховский Хлестаков был активен, наступателен, воинствен. Визгливо и страстно утверждал он в глазах чиновников свое дутое величие, кричал исступленно: "Я везде, везде!!." -- и, бросив взгляд на "высочайший" портрет позади себя, немедленно принимал позу и осанку императора; сходство было разительным, и мысль автора о хлестаковщине русской жизни до дна обнажалась в этот момент.

 Кстати, это я ему посоветовал. На первых спектаклях игры с портретом не было; но она очень уж "просилась", вытекала из всей логики развития образа в сцене вранья.

 На это решение, невиданно смелое, ослепительно яркое театрально, наслаивались у Чехова десятки таких покоряющих деталей, что не верилось, будто их создал один актер. Великолепные находки сыпались, как из рога изобилия. Чехов рождал в своем Хлестакове откровение за откровением, бросал их пригоршнями, не считая. Многие его "догадки" вошли теперь в традицию, стали каноническими для исполнителей роли. В частности, инерция "осмотра" заведений города, знаменующая собой первое появление Хлестакова в доме городничего (III акт). Из-за двери изящно выпархивает Хлестаков, держа в руке цилиндр, и с деловым видом обходит гостиную, а за ним змейкой вьются чиновники, в раболепии повторяя каждое движение мнимого ревизора. Именно такой была эта мизансцена в спектакле Художественного театра.

 Чехов вообще не боялся преувеличения, а в Хлестакове пользовался им необычайно широко. Думаю, что можно поставить имя Чехова -- Хлестакова рядом с теми примерами, которые приводил Станиславский в беседе с Вахтанговым, разъясняя последнему сущность реалистического гротеска. Чеховский Хлестаков подходил к зеркалу в гостинице, смотрелся в него пустым, "стеклянным" взглядом и сосредоточенно свистел -- и нельзя было не видеть, не ощущать физически, что человек до отчаяния голоден, что у него нет других помыслов, как о сытной еде. Произнося фразу "подкатишь этаким чертом...", он вскакивал на стол, хватал в руки трость и в мгновение ока принимал позу молодого бездельника, едущего в экипаже. Заводя с судьей Ляпкиным-Тяпкиным приятный разговор об орденах, он ложился на стол плашмя и, болтая ногами в воздухе, тыкался мордой в грудь судье, как будто нюхал, как пахнут Владимир и Анна III степени. А когда тот же судья в припадке робости ронял на пол приготовленную взятку, Хлестаков не просто ее поднимал, но трижды "нырял" под скатерть, и это опять-таки было оправдано.

 В сцене ухаживаний он не замечал объекта. Ему было, в сущности, вполне все равно, мать перед ним или дочь. Начало фразы приходилось на одну, окончание -- на другую; бросаясь на колени перед дочерью, он вел пикантнейшую игру с мамашей и, в исступлении крича городничему: "Отдайте! Отдайте! Я отчаянный человек!" -- взасос целовал Анну Андреевну, совсем не принимая в расчет, что она "до некоторой степени замужем".