В Тюмени, куда нас довезли на тройках, мы просидели в тюрьме до отхода первого парохода; затем посажены были на арестантскую баржу, подобную той, на какой плыли по реке Каме, и отправлены дальше на восток. Поместили нас в каюте на корме судна, в том отделении, где помещался офицер с конвойными солдатами. Таким образом и тут мы были отделены от уголовных, но только мы не стесняли их здесь, как это было при переезде до Перми. Мы сидели в каюте, устроенной, собственно, для аптеки и, кажется, фельдшера, но на этот раз предоставленной нам. Гулять нас выпускали на заднюю палубу. Это была небольшая площадка, находившаяся на самом конце (заднем) баржи, без бортов, без железной клетки сверху, так что всякий раз во время нашего гулянья конвойные солдаты в предупреждение того, чтобы кому-нибудь из нас не явилась охота попытать счастья и броситься в воду, становились вдоль краев судна и стерегли нас.
Первые дни мы плыли на северо-восток по течению притоков Иртыша и по Иртышу; но, войдя в Обь, поворотили прямо на восток и поплыли против течения, вверх по реке. Мы дошли до шестьдесят второго градуса северной широты. Хилые, малорослые деревца укрывали плоские берега Оби, местами понижавшиеся до того, что вода заливала их на громадные пространства. Местами берега эти поднимались над водою на полтора -- два метра, и тогда в разрезе виден был толстый слой рыжего торфа, по которому, как иголки, торчали совсем низенькие полузасохшие сосенки. Все указывало на близость тундры. Обь разбивалась здесь на множество рукавов, образуя низкие острова. Пароход и наша баржа, тянувшаяся сзади на канате, то приближались к берегам, то оставляли их далеко позади себя и выплывали на необозримые водные пространства, как море, поражавшие глаз.
По-видимому, Обь была в полноводье. Попадались и такие острова, где не было видно ни рыжего торфа, ни сосен, а росли лесные породы деревьев, в роде лозника. Из окна нашей каюты я смотрел на этот тонкий, густо переплетавшийся лозник, напоминавший наши молодые лиственные заросли, и по временам меня до того тянуло туда, что я, казалось, охотно согласился бы, чтобы меня бросили одного на этих уединенных берегах, как уныло они ни выглядели. Когда баржа наша при известных поворотах подплывала совершенно близко к берегу, так что вот-вот касалась его своим боком, и вода шипела и крутилась у самого берега, сердце мое начинало стучать учащенно -- так и хотелось прыгнуть на берег и убежать.
Погода все время стояла хорошая. Медленно катила Обь свою мутную воду. Пароходные колеса безостановочно хлопали. Тихо уплывали назад низкие берега, тянувшиеся по сторонам, а на смену им выплывали навстречу другие, такие же однообразные и пустынные, такие же низкие и сырые, лишенные следов человека. Кое-когда кто-нибудь из конвойных, указывая рукою на отдаленный берег, говорил: "А вот и остятские колья!" -- и рассказывал при этом, что эти колья остяки вбивали в землю для того, чтобы на них сушить свою рыбу. Я напрягал зрение, чтобы увидеть колья; но полусухие деревца, торчавшие, подобно кольям, по всему берегу, мешали, и я ничего не мог отличить.
Наконец пароход с нашей баржей причалил к пристани. Но что это была за пристань -- Сургут или другое какое поселение -- не знаю. Здесь в первый раз я увидел остяков. Они стояли на берегу, одетые в лохмотья, с всклоченными волосами на больших головах (казавшихся большими, может быть, потому, что волосы были всклочены), на тоненьких ножках, низенькие, хилые, точь-в-точь как их сосны, выросшие на торфе и болоте, и продавали рыбу, нанизанную через жабры на лозинки. Они охотно уступали за пятачок связку стерлядей штук в десяток. Но всякий раз на вопрос "сколько хочешь?" отвечали: "рубль". Повидимому, рубль был для остяка таким же нарицательным словом, как и имя Васька, на которое всякий из них откликался. Припоминаю, Волошенко, побуждаемый, должно быть, жалким видом одного "Васьки", бросил ему на берег пачку табаку в промен за рыбу. Мы слыхали, что у остяков очень ценится табак. Пачка табаку стоила по крайней мере вчетверо больше той суммы, которую мог выручить остяк за свою рыбу. Но он, подняв и подозрительно осмотрев эту пачку со всех сторон, вдруг неистово швырнул ее на землю, сердито крича что-то. Мгновение спустя однако он вторично поднял ее с земли и, приложив к носу и принюхавшись внимательно, бережно ее спрятал. Бедный "Васька" на первых порах, должно быть, не разобрал, что заключалось в пачке, так как, пожалуй, до этого случая никогда не видел табаку в пачках, а все только в листах, какой обыкновенно доставляют им наши купцы.
Свободное копирование
