От Перми до Екатеринбурга нас провезли по железной дороге в одни сутки. Дорога перерезает хребет Уральских гор. и я никогда не забуду впечатлений, вызванных во мне этим переездом. Был месяц июнь; но в горах на той широте (58о -- 59о) было как весною. Погода стояла превосходная. Солнце ярко светило. По сторонам текли ручьи. Свежая зелень трав в долинах между гор, поросших лесом, от которых в лицо несло свежестью и запахом весны, действовала опьяняющим образом. Впечатление особенно усиливалось от того, что нас везли в обыкновенном третьеклассном вагоне, и в первый раз со дня ареста нам удалось здесь глядеть на внешний мир не через решетку, а прямо как глядели мы когда-то, когда были на воле (как давно, казалось, это было!). В вагоне не было решеток. Мы не отходили от окон.
Я стоял у отворенного окна в каком-то полуочарованном состоянии, не спуская глаз с мимо убегавших деревьев. Под'ем совершался медленно. Локомотив наш быстро-быстро пуфкал, но поезд катился тихо. Местами с высоких пунктов открывалась широкая панорама на долины и отлогие под'емы с ясно очерченными верхушками гор. Но нигде не было видно ни отвесных скал, ни вершин, покрытых снегами, ни глубоких ущелий. Главную прелесть картине придавал щетинистый лес, окутывавший горы.
Стоя у открытого окна, я мечтал о побеге. Я думал выпрыгнуть из окна во время хода поезда и скрыться в лесу. Но выпрыгнуть в окно так быстро и ловко, чтобы жандарм, сидевший рядом, не успел схватить рукою, казалось невозможным. И если бы. схватив, он даже и не удержал меня, то во всяком случае помешал бы моему прыжку, и я, наверно, упал бы. По временам однако мне опять начинало казаться, что все-таки возможно бежать, и я вот-вот готов был прыгнуть из окна. В этой борьбе с самим собою, с своими мыслями и настроением, принимавшим то одно, то прямо противоположное направление, прошла вся дорога. Теперь, когда я припоминаю те условия и взвешиваю их хладнокровно, я могу сказать с уверенностью, что побег наверно был бы неудачен, и хорошо случилось, что никто из нас не сделал тогда попытки.
Из Екатеринбурга дальше нас повезли уже на лошадях. Мы ехали в открытых кибитках или, как их называют сибиряки, возках (на всякого из нас отдельный возок), запряженных тройками почтовых лошадей, под конвоем одного жандарма с револьвером и шашкою и солдата, вооруженного ружьем. Жандарм сидел сбоку, солдат -- на передке о ямщиком. Уральские горы остались позади; дорога шла на восток по ровной местности. Это была та самая дорога, которая носит название Сибирского тракта и по которой проходят все ссыльные. Глядя на эту низменность, стлавшуюся впереди и становившуюся как-будто со всяким шагом все ниже и ниже, мне припоминались всевозможные описания сибирских тундр, суровой снежной зимы, снежных заметов и тому подобных ужасов, и я невольно задумывался над тем,, что меня ожидает там, за видневшейся впереди ровной линией горизонта, и куда так быстро катился мой возок. Сибирь, о которой я мечтал, сидя в тюрьме, как о чем-то желанном, теперь как-будто стала даже пугать меня. Преувеличенные россказни, ходившие об этом, как называли у нас, "негостеприимном" крае оказывали свое действие. Впрочем, в главном мое отношение не изменилось, и я ни на мгновение не колебался бы в выборе между централкой и каким угодно неприютным уголком Сибири.
Итак, наши тройки бежали одна за другой на восток, звеня колокольчиками, а мы, сидя в возках, смотрели по сторонам дороги... Путешествие на лошадях мало-по-малу раздразнило мое воображение, и я опять замечтался о побеге. Особенно стала меня преследовать мысль о побеге с наступлением ночи. Мы безостановочно ехали, задерживаясь только по нескольку минут по станциям для перепряжки лошадей. Между тем я заметил, что мои конвойные устали и не прочь были подремать.
Помню, было уже около полуночи, когда выехали мы с одной станции. Я растянулся на соломе на дне кибитки и притворился, будто заснул. Жандарм, сидевший с левой стороны, тоже улегся рядом со мною и вскоре заснул на самом деле. Услыхав его мерное похрапывание, я решил воспользоваться этою удобной минутой. Ночь была темная. Приподняв голову, я всмотрелся в темноту и заметил черневшие кусты с правой стороны дороги. Дорога шла по низкому, даже, как мне казалось, по топкому месту, о чем я заключал по толчкам. Колеса нашей кибитки подпрыгивали и стучали, как будто перескакивая по бревнам, служившим гатью в этом болотистом месте. Конвойный солдат, сидевший на передке, тоже дремал: я видел, как его опущенная на грудь голова качалась со стороны в сторону при всяком толчке. Только один ямщик бодрствовал, да и тот вяло как-то понукал свою тройку. Трудно было выбрать более подходящую минуту для побега! Конвойные спали. Выпрыгнуть из почтовой кибитки и скрыться в кустарниках могло быть делом одной секунды...
Я тихо придвинулся к краю кибитки... Но в эту минуту моя мысль забежала несколько вперед, и я почувствовал, как решимость стала мало-по-малу оставлять меня. Я не сомневался в том, что убегу в кусты раньше, чем жандармы успеют очнуться от сна. Но на вопрос, что буду делать потом, я не мог дать себе удовлетворительный ответ. В то время я не был еще практически знаком с характером сибирских облав, устраиваемых для поимок беглецов. Но все-таки я знал, что после моего побега дано будет знать по окрестным деревням и всюду начнутся поиски. Арестантский костюм (за исключением высоких сапогов все было на мне казенное, арестантское) выдаст меня сразу; мне, не имеющему знакомых в этой местности, некуда будет деваться и невозможно будет скрыться. Эти соображения с такой ясностью стали вдруг передо мною, что я сразу почувствовал трудность исполнения того, что еще так недавно представлялось легким и удобоисполнимым. В тюрьме, за решеткой, размышляя о длинной дороге по Сибири до карийских рудников, находящихся за Байкалом, моему воображению рисовалась тысяча удобных моментов для побега. В действительности оказалось далеко не так.
Я начинал сознавать, более того, я понял с очевидной наглядностью, что трудность побега здесь, в Сибири, заключается не столько в первом шаге, сколько в последующих, и что шансов на успех вовсе не так много, как казалось. И чем больше я размышлял, тем больше овладевало мною сомнение. А жандарм мой между тем тихо похрапывал, лежа на боку на дне кибитки.
Однако отказаться совершенно от своих планов было не легко, и я стал думать о том, как обойти трудности. Первое, что было необходимо для успеха -- это достать одежду, чтобы переменить арестантский костюм. Положим, время стояло теплое, и я мог просто бросить свой арестантский халат, оставшись в одном белье. Рубаха и портки, как они ни были сшиты небрежно, по-казенному, все-таки не представляли собою ничего типичного арестантского, и я мог в них остаться без риска обратить на себя внимание при поисках за мною. На моих ногах вместо арестантских котов были высокие сапоги; это уже было совсем хорошо. Но я не имел шапки. Все необходимое было, кроме шапки. Арестантская серая шапка, сшитая на манер какого-то блина, не годилась ни в каком случае. С другой стороны, бросить ее, подобно халату, и остаться с обнаженной головой тоже казалось неудобным. Я серьезно задумался о шапке и скоро пришел к тому заключению, что надо попробовать овладеть форменной фуражкой моего жандарма.
Эта мысль показалась практичной, и я немедленно принялся шарить рукою возле головы спавшего жандарма. Скоро я нащупал фуражку на соломе и тотчас спрятал ее себе за пазуху. Но этим не ограничился; легкость, с которой я достал шапку, поощряла меня сделать еще одну попытку. Мне захотелось взять у жандарма и револьвер; и вот я опять тихо шарил рукою, уже не возле его головы, а у пояса, где висел кожаный кобур с револьвером. Однако потревожил ли я его нечаянно рукою или по какой другой причине, только вдруг он заворочался, стал менее глубоко дышать, потом он приподнялся, уселся и принялся разыскивать кругом себя фуражку. Я притворился спящим.
До станции жандарм более не ложился и время от времени все искал свою шапку. Видно, он был очень обеспокоен потерею.
Когда мы приехали на станцию и зашли в горницу посидеть, в ожидании, когда запрягут свежих лошадей, я спросил его:
-- А где фуражка? Потерял?
-- Да, барин, потерял,-- ответил он.
Тогда, смеясь, я вытащил шапку из-за пазухи и отдал ему. Потом я повел с ним шутливую беседу в таком духе, что конвойному не полагается спать в дороге, что я мог воспользоваться этим обстоятельством и бежать и прочее. Он с своей стороны отшучивался и, между прочим, очень серьезно высказал мнение, что я не захочу бежать с дороги. На мой вопрос, почему он так думает, он вдруг ответил:
-- Да не за что вам меня под суд подводить! Сами знаете -- нашего брата строго за это наказывают!..
Я был неприятно удивлен этим наивным соображением моего конвойного, но ничего ему не возразил на это. Мой жандарм полагал, что, конвоируя меня, он исполнял этим долг службы и предписания начальства, которые почему-то я должен был уважать или по крайней мере признавать. Если бы мне пришла тогда охота пуститься с ним в раз'яснения вопроса, то по всей вероятности всплыли бы на сцену "жена и дети", которых ему надо было кормить и ради которых он принужден был служить и слушаться начальства.
Ему надо было кормить жену и детей (или, может быть, самому кормиться), и он не находил другого способа, как кормить их моим телом и душою. Он клал на одни весы, с одной стороны, мою пятнадцатилетнюю каторгу, т. е. всю жизнь, с другой -- свою ответственность за мой побег, сводившуюся, может быть, к лишению наградных или много-много -- к увольнению от службы, и думал, что это равнозначащие величины. Впрочем, он, наверное, ничего не думал и ничего не клал ни на какие весы. И между тем мой жандарм вовсе не был ни идиотом, ни разбойником. Он казался даже довольно добродушным человеком. Да наверно так и было. Это был средний российский служилый человек.
Свободное копирование
