От Мценска до Томска - 1

Глава восьмая

ОТ МЦЕНСКА ДО ТОМСКА

 Наконец увезли нас из Мценска. До Москвы проехали мы по железной дороге под конвоем жандармов, само собой разумеется, не киевских, а других (кажется, были орловские). В Москве не останавливали и даже не пересаживали нас в другой поезд, а просто перевели наш вагон по соединительным рельсам с курской линии на нижегородскую; тут прицепили его к поезду и повезли дальше. Впрочем, во время недолгой остановки в Москве успели присоединить к нам еще несколько административных, отправляемых в ссылку из Вышне-Волоцкой тюрьмы, так что от Москвы компания наша значительно увеличилась.

 В Нижнем-Новгороде посадили нас на баржу, прицепленную к пароходу, и мы поплыли по реке Волге, а затем по Каме до города Перми. Это водяное путешествие продолжалось дней пять. Баржа, на которой мы плыли, была приспособлена специально для перевозки ссыльных. В одной стороне ее помещался конвой; другая, несравненно большая часть судна, предназначалась для арестантов. Железная решетка, поднимавшаяся по сторонам от бортов и соединявшаяся вверху над палубой, служила для предупреждения побегов и придавала барже вид клетки, вследствие чего арестанты называли ее "курятником". Название было весьма подходящее, так как баржа, битком набитая арестантами, выглядывавшими из-за решетки, действительно напоминала собою курятник, в котором везут кур на базар. Ссыльные помещались наверху, на палубе и в каютах, устроенных под палубой. Одна из кают была занята нами, так как согласно инструкции нас держали отдельно от уголовных. Конечно, благодаря этому нам было и просторно и удобно: каюта наша была очень большая. Но зато уголовным решительно некуда было деваться. Мы проводили все время в каюте, освещавшейся довольно слабо круглыми оконцами, выходившими над самой водой. Впрочем, днем, в известное время, позволяли нам подниматься вверх, на палубу; но тогда уголовных сгоняли с палубы и запирали по каютам.

 Один раз мне удалось сверху заглянуть через отворившуюся дверь вниз, в каюту, где находились уголовные, и я был буквально поражен представившимся зрелищем. Я увидел внизу груду голых человеческих тел, наваленных и копошившихся одно над другим. Мне ударило оттуда в лицо вонью и жаром. Скопление народа и теснота были ужасные. Чувствуя таким образом, что мы являлись еще одной лишней причиной стеснений для арестантов, мы старались по возможности сокращать время наших прогулок по палубе, а раз или два и совершенно отказывались подниматься из каюты наверх, хотя гулять по палубе нам было очень приятно. Дикие берега реки Камы, гористые, поросшие щетинистыми деревьями, представлялись такими чудными и заманчивыми, а из каюты они плохо были видны. Помню однако, подолгу бывало стоял я в каюте, упершись лицом в круглое оконце, чтобы следить глазами за уплывавшими берегами, как ни мало было поле зрения (окна были маленькие и помещались над самой водой).

 На пятые или шестые сутки "курятник" наш причалил к пермской пристани. Мы высадились на берег и под конвоем двинулись пешком по улицам города Перми. Прямые и довольно широкие улицы, по бокам которых тянулись рядами одной двухэтажные деревянные домики, некрашенные, нештукатуренные, носили глухой провинциальный характер. Пройдя несколько улиц, мы добрались до какой-то канцелярии, где нас осмотрели, записали и повели дальше. После довольно длинного путешествия очутились мы наконец за чертой города. Здесь мы увидели ровное открытое поле, на котором возвышалось мрачное тюремное здание. Именно мрачное; по крайней мере, мне оно таким показалось благодаря своему темному цвету и высоте внешних стен. Впрочем, то не были даже стены, а просто целые постройки. Пермская тюрьма выстроена несколько по особому плану; здесь содержались подследственные арестанты и приговоренные к каторжным работам, так что центральная и подследственные тюрьмы находились в одном месте.

 Мы подошли к большим воротам, проделанным в стене, над которыми, насколько помнится, поднималась вверх, надстройка. После обмена несколькими фразами наших конвойных с тюремной стражей послышался изнутри звон цепей, болтавшихся у калитки; вслед затем калитка отворилась, и мы один за другим, _ сгибаясь, чтоб не задеть головой за цепь, стали проходить внутрь. Это немножко походило на вход в ад.

 Мы вошли в полутемный проход, вверху заключенный в арку, над которой и возвышалось то здание, что мы видели извне. Кажется, тут же в проходе, влево, была проделана в каменной стене дверь, и чуть ли не вела она в тюремную контору. Заводили ли нас в контору или же обыскали в самом проходе, сказать теперь не могу, так как забыл подробности; но помню, что оттуда нас провели мимо двухэтажного здания, стоявшего посредине двора, до задней портройки, где и заперли всех в одной камере.

 Пермский тюремный замок представлял собою ряд зданий, тянувшихся по периферии (вместо стен), с большим внутренним двором, в середине которого находилась главная тюрьма -- центральное здание, где отсиживали свои испытуемые сроки приговоренные к каторжным работам. Это и была так называемая пермская централка, наводившая ужас на арестантов едва ли не больше всех других русских тюрем. Она пользовалась страшной славой среди арестантов, и мы слышали о ней очень много.

 Я сказал, что нас поместили в заднем здании, находившемся на противоположной стороне от входа. Камера наша была в самой глубине коридора. Лишь только заперли нас и мы остались одни, мы взобрались на окна, чтобы посмотреть, куда они выходили. Прямо за нашим окном начиналось пустое поле, на некотором расстоянии круто спускавшееся вниз, так что нам видна была только верхняя часть этого склона и противоположный под'ем. Что было на дне оврага или долины, мы не видели, но предполагали, что там протекала речка. Противоположный под'ем был покрыт кустарником.

 Таким образом окна нашей камеры, находившейся к тому же в нижнем этаже, выходили прямо на открытое поле.

 Хотя вдоль этого внешнего фасада и ходил часовой, но бегство через окно представлялось легко исполнимым -- нужно было только подпилить решетку в окне; а так как и пилки были, то оставалось приступить к работе. Фасад здания был очень длинен, и часовой, ходивший внизу мимо нашей стены (шаги его хорошо были слышны в камере), удалялся далеко в одну и другую стороны; выпрыгнуть из окна в это время и бежать в поле, не рискуя попасть ему на штык, казалось вполне осуществимым. Да, это казалось до того осуществимым, что мне чудился уже самый побег: ночью мы спускаемся к реке, садимся в лодку и быстро уносимся вниз по течению или же бежим вплавь через реку, преследуемые по пятам погоней, и скрываемся вон в тех густых кустах. что зеленеют на противоположной горе.

 От этого вида на чистое поле, раскидывавшееся тотчас под нашими окнами, мы пришли в какое-то неописуемое лихорадочное возбуждение. Я решительно не сходил с подоконника и готов был даже спать на нем. Но потому ли, что тюремные власти заметили тот интерес, с каким мы относились к виду из наших окон, или же и без того они предполагали поместить нас в другую камеру, и в этой поместили лишь на время,-- только на следующий же день, кажется, мы были переведены оттуда. Перевели нас в камеру, находившуюся в том же коридоре, в противоположном конце. Окна новой камеры выходили на тюремный двор. Перед нашими глазами возвышался теперь фасад центральной тюрьмы, из-за решеток которой выглядывали серые лица каторжан.

 Наше возбуждение сразу пропало, и потянулась опять однообразно-серая тюремная жизнь. Хорошо еще то. что мы хоть недолго оставались в пермской тюрьме, произведшей на нас в общем тяжелое впечатление. Сотни живых существ сидели здесь по своим каменным клеткам, не издавая звуков. По двору бесшумно проходили в мягких котах подследственные арестанты. Здесь господствовала едва ли не такая же тишина, как в мценской тюрьме. Но там тишина являлась следствием безлюдья, а здесь -- тюремной дисциплины. Только в обеденное время и по вечерам, перед тем как ложиться спать, слышались хоры арестантских голосов, певших молитвы. Мы были не мало удивлены таким богомольным настроением арестантов, нигде, насколько пришлось наблюдать, не отличавшихся этим качеством. Они пели молитвы, как поют монахи по православным монастырям; да и вообще подмечалось здесь что-то общее с монастырскими порядками. Так же тихо и скромно, как послушники, проходили по двору арестанты, согнув головы вниз и бросая исподлобья по сторонам огненные взгляды; и даже, казалось, руки свои держали на груди, подобно монахам, для выражения покорности воле божьей.

 Эти порядки, конечно, имели свое об'яснение. В первый или во второй день после нашего прибытия в пермскую тюрьму, помню, отворилась как-то дверь, и к нам в камеру вошел поп; как есть, настоящий поп в черном подряснике, с камилавкой на голове... Мы были очень удивлены и молча смотрели на посетителя. Он же медленно приблизился к нарам и незначительным наклонением головы важно раскланялся в одну и другую сторону. Это был человек лет пятидесяти, среднего роста, с странным выражением неподвижных глаз. Совершенно круглые темные глаза его, окруженные тонкими морщинками и устремленные вперед, в одну точку, с выражением застывшей серьезности, вызывали неприятное чувство, похожее на то, какое вызывают слепые, страдающие так называемой темной водой и держащие свои глаза открытыми. С подобными глазами наши суздальские живописцы изображают часто святых угодников на иконах.

 Мы встретили нашего гостя полным молчанием и недоумевали, что ему нужно от нас. Когда заходил к нам смотритель тюрьмы, жандармский офицер, губернатор, прокурор, мы понимали характер этих посещений: то заходил чиновник, представитель власти, той власти, с которой мы боролись и которая, одолев нас, засадила наконец в тюрьму и держала под замком. Но что мог изображать собой поп в тюрьме -- этот представитель христова учения, главная заповедь которого гласила о всепрощающей любви к ближнему? Тюрьма и христово учение -- взаимно уничтожающие понятия, и компромиссов между ними быть не может. Я понимаю попа, протестующего против тюрьмы. Но поп, напутствующий преступника перед казнью по предписанию начальства, представляет собою ту отвратительную сделку христианской совести с требованиями дикой жизни, на которую невозможно смотреть без отвращения. Вот это-то чувство гадливости и зашевелилось у нас, когда этот поп в довершение ко всему осмелился еще что-то толковать нам о христовом учении. Впрочем, через некоторое время он, кажется, понял нелепость своего положения и оставил нас в покое.

 Мы между тем от скуки принялись тоже петь; только я уверен, что таких песен давно не слыхали эти стены. Мы пели марсельезу и много других хоровых песен.

 Тюремным властям это не понравилось; некоторое время они терпели, но потом явился смотритель для об'яснений. Он нам сказал, что наше поведение может послужить дурным примером для остальных арестантов и что желательно, чтобы мы не нарушали заведенных у них тюремных порядков. "По закону,-- говорил он,-- я не должен допускать того, например, чтобы вносился в тюрьму табак; но если вы, господа, обещаете не петь, я постараюсь доставить вам табак". Сверх того он предлагал доставлять нам книги. Все это, конечно, под условием, что мы будем сидеть тихо. Мы приняли условие, и остальные несколько дней, которые нам довелось провести в пермской тюрьме, прошли у нас спокойно.

 Между другими книгами здесь мы достали книгу, автором которой был Евгений Попов -- тот самый тюремный поп, о котором я рассказывал только-что. В книжке своей, изданной, очевидно, для назидания арестантам и потому пользовавшейся по сибирским тюрьмам покровительством тюремного начальства, чуть ли не принуждавшего арестантов покупать ее, он рассказывал между прочим о бунте, случившемся в пермской централке несколько лет назад. Он рассказывал о том, как один из зачинщиков перед казнью покаялся в совершенных им преступлениях, за что, надо полагать, и пошел в рай... (Мне всегда удивительной кажется эта христианская заботливость правительства и попов, усердно пекущихся о том, чтобы души казненных ими грешников отправлялись непременно в рай, а не в ад). Другой же зачинщик так и на смерть пошел, не раскаявшись в своих поступках.

 Таким образом из книги Евгения Попова мы узнали, что в пермской централке был бунт и что двоих за это расстреляли. Но других подробностей этого дела нам не удалось узнать в пермской тюрьме, так как мы там были совершенно изолированы от уголовных. Впоследствии во время этапного путешествия арестанты мне рассказывали, что причиной бунта были жестокости, которым подвергали их в пермской централке. Так, между прочим, рассказывали, что провинившихся в чем-либо арестантов имели обыкновение сажать в темный карцер, наполненный негашеной известью, и что многие арестанты пообжигали там руки и ноги.