Наша тюрьма оказалась однако не совсем пустой: еще раньше нас привезены были сюда административно-ссыльные Рябков и Лангенс. При каких обстоятельствах они были арестованы, не знаю. Впрочем, что касается Лангенса, то его, как привлекавшегося по "большому процессу" и сидевшего около четырех лет под следствием в доме предварительного заключения, правительство считало неблагонадежным и подозрительным. Но как прусскоподданного (отец Лангенса был родом из Пруссии; сам же Лангенс родился и вырос в России), правительство из Мценска не отправило его в ссылку, а только выслало за границу.
Прожив несколько месяцев за границей, в Румынии, Лангенс, кажется, в том же 1879 году воротился в Россию и жил нелегально, принимая участие в делах "Исполнительного Комитета", пока наконец не был вновь арестован в 1881 году в Киеве, куда он скрылся из Петербурга после убийства царя. Он был взят одновременно с Кобозевой (Якимовой), бежавшей гоже из Петербурга, и впоследствии по так называемому процессу "двадцати" осужден на вечную каторгу. В своем месте я, может быть, расскажу о моей встрече с ним в 1881 году в Москве, где скрывался тогда я, бежав из Сибири, и где останавливался и он проездом из Петербурга. Но все это имело место значительно позже. Теперь же, в бытность нашу в мценской тюрьме, он сидел как административно-ссыльный.
До сих пор мне живо представляется встреча моя с ним в этой тюрьме. Помню, на второй день моего пребывания я проходил коридором мимо запертых и, как мне казалось, пустых камер и услыхал, что меня кто-то тихо окликнул. Я оглянулся и в четырехугольном дверном отверстии одной из камер увидел худое лицо с рыжеватой растительностью и с бородавкой возле небольшого горбатого носика. Это был Лангенс. Прижавшись к дверному оконцу, он так участливо глядел на меня (я ссылался в каторгу, и он меня жалел), что я невольно подошел к двери и, уткнувшись лицом в окошечко, горячо поцеловал его, хотя до этой встречи мы с ним едва лишь были знакомы. Два дня спустя обоих их -- и Лангенса и Рябкова -- перевели к нам, в общую камеру, и с тех пор нас не разлучали до нашей отправки из мценской тюрьмы. Еще несколько дней спустя из харьковской централки привезен был к нам Опрышко, бритый и в кандалах, отсидевший там срок и теперь препровождавшийся в Сибирь на поселение.
Жизнь наша в мценской тюрьме текла между тем очень мирно. Прожили мы там, если мне не изменяет память, до половины июня, т. е. около двух недель, и, несмотря на то, что из Киева мы приехали в самом бунтовском настроении, у нас не произошло ни одного столкновения с тюремными властями. Смотритель мценской тюрьмы оказался человек сдержанный, добрый, явно избегавший столкновений с нами, и благодаря ему и тем порядкам, какие были им заведены, о мценской тюрьме ничем, кроме как добром, нельзя помянуть. Нас часто посещал местный исправник, при посредстве которого мы доставали из городской библиотеки книги для чтения. Выданы были нам письменные принадлежности, и мы могли заниматься в своей камере.
Всякий день с утра появлялся у нас надзиратель, которому мы заказывали наш обед. Здесь я должен упомянуть, что, кроме секретных денег, которые мы держали при себе, у нас была еще наша, так сказать, официальная касса, составившаяся из официально переданных в руки начальства денег от наших родных. Эти деньги, которым мы вели счет и из которых еще в киевской тюрьме мы делали добавочные расходы для улучшения нашей пищи, при нашей отправке были переданы смотрителем киевской тюрьмы Судейкину, а Судейкин передал их смотрителю мценской тюрьмы. Касса эта так и двигалась потом вместе с нами, передаваемая с рук на руки от одного начальства (тюремного, а затем этапного) к другому. Судейкин в дороге кормил нас настолько хорошо, что нам не приходилось прибегать к добавочным расходам; но здесь, в Мценске, очутившись на общем тюремном положении, мы были вынуждены расходовать из своих денег.
После полудня мы выходили (с конвоем, конечно), на прогулку во двор, где проводили час или два времени. Остальное время -- в камере -- проходило у нас за чтением, в разговорах, пении. Казалось, и требовать лучшего нельзя было.
Но тоска по воле ни на минуту не покидала меня. Из одного окна открывался вид за тюрьму; видны были поля, поросшие густыми зелеными хлебами, и темные берега небольшой речки, извивавшейся среди этих полей; самой речки, впрочем, не было видно. Чего проще, казалось бы, такой панорамы?! А между тем глядишь бывало и глаза оторвать не можешь, и различные мечты ползут в голову, и сердце тоскливо бьется...
Свободное копирование
