На следующий день нас, девять человек, вызвали в тюремную контору; нас отправляли в ссылку. Прежде всего переменили нам одежду. Каждому из нас было выдано: по две рубахи и по две пары штанов из очень грубого не выбеленного полотна, по две пары портянок, коты, шапка из серого сукна без козырька, сшитая на манер блина, и халат из такого же сукна с двумя желтыми заплатами на спине -- "бубновыми тузами", как называли их арестанты, так как форма этих заплат походила на бубновую масть. Ссыльно-каторжным полагается носить на спине по два таких туза; поселенцам -- только по одному. У меня сверх казенных вещей были еще мои высокие сапоги, и по совершенно непонятной случайности уцелел также кожаный пояс, что никак не согласовалось с тюремной инструкцией, запрещающей арестанту носить пояс (штаны держались на очкуре).
Не могу не удержаться, чтобы не забежать несколько вперед и не передать здесь в нескольких словах историю этого пояса. Пояс этот с медной пряжкой я купил копеек за пятнадцать у одного арестанта. Пронесши его через все тюрьмы и этапы, я бежал с ним из Сибири. Мне приходилось за это время несколько раз менять одежду, всю, с головы до ног. Наконец в 1881 году я эмигрировал за границу. Помню, выходя из вагона железной дороги уже в Цюрихе, я услыхал сзади себя оклик, обернулся и увидел швейцарца, указывавшего мне какую-то вещь, валявшуюся на полу вагона. Это был мой пояс, выпавший случайно из моих вещей в ту минуту, когда я выходил из вагона. Я поднял его и тут только в первый раз дал себе отчет и припомнил, что это была единственная вещь, уцелевшая у меня от того момента, когда я сидел еще под следствием в киевской тюрьме, прошедшая со мною всюду и очутившаяся в конце концов со мной за границей. С этого момента пояс этот сделался мне дорог, и я его сохраняю, как память, до настоящего времени.
Итак, выдали нам одежду. Сверх того дали на всякого по одному мешку, куда мы уложили наш багаж, и по большому куску ржаного хлеба. Что означал этот последний подарок, трудно было догадаться, так как на наше продовольствие в дороге жандармам, сопровождавшим нас, отпущено было столько денег, что мы не могли нуждаться в куске черного хлеба. Тюремный обычай, а может быть, и постановление, давать хлеб арестантам при отправке в дорогу смотритель не только не нарушил по отношению к нам, политическим, но даже совершил это с какой-то особенной торжественностью. Этот грубый хлеб с кусками запеченной соломы внутри, так сказать, настоящий национальный хлеб должен был, вероятно, служить для нас эмблемой чего-то русского, народного -- может быть, гостеприимства, а может быть, даже и православия -- уж право не знаю! Несомненно только то, что белая немецкая булка никоим образом не могла того выразить. Двоих из пас, как лиц непривилегированного звания, тут же заковали в кандалы и, низко остригши одну половину головы, другую чисто-начисто обрили, обезобразив этим настолько, что трудно было их узнать. Наконец все было окончено, готово. Тогда смотритель, ключник и коридорные пожелали нам счастливого пути, и мы в сопровождении конвойных направились к выходным воротам.
За тюремной оградой на улице мы увидели знакомую уже нам карету, ту самую, в которой нас возили на суд, а потом приговоренных к смерти отвезли на место казни. Карета была окружена отрядом казаков. У отпертой дверцы кареты стоял Гюббенет, мимо которого мы проходили один за другим, поднимались по ступенькам и усаживались внутри кареты на мягких боковых сидениях.
-- Куда нас отправляют?-- спросил один из нас.
-- В Восточную Сибирь,-- прокосноязычил Гюббенет.
Это было в первый раз, когда нам наконец назвали громко место нашей ссылки.
В эту минуту я себя почувствовал решительно счастливым. Восточная Сибирь, конечно, очень велика и в ней было немало дурных местностей, но харьковские централки все-таки остались позади.
Дверца захлопнулась, и наша карета с гулом покатилась по дороге. Глядя в окна, мы скоро заметили, что везли нас совсем не к вокзалу, а в каком-то другом направлении. Недоумение наше рассеялось тогда, когда карета остановилась, и мы, вылезши из нее, увидели товарный полустанок, находящийся за Киевом по киево-курской железной дороге. Здесь мы увидели человек пятнадцать жандармов и во главе их нашего старого знакомца -- Судейкина. На линии возле станции стоял один вагон, куда нас и пригласили зайти. Это был вагон третьего класса с окнами, в которых вделаны были железные решетки. В конце вагона находилось небольшое отдельное помещение, предназначенное для конвойного начальника. Мы вошли; за нами вошли жандармы, одетые по-дорожному, с револьверами в кожаных кобурах и расселись между нами по скамьям. Судейкин вошел в вагон последний. Он был в белом кителе, так как дело происходило в мае и время стояло теплое, и тоже с револьвером, который висел на черном ремне, перепоясывавшем его китель. Он окинул всех взглядом, и на его откормленном лице заиграла самодовольная улыбка.
-- Надеюсь, что нас пятнадцать человек стоят роты казаков,-- проговорил он торжествующе, обращаясь к своим жандармам и, видимо, желая перед ними порисоваться.
Жандармы, осклабясь, переглянулись между собою. Мы сидели молча, чувствуя, что праздник был на их улице. Наконец под'ехал поезд; наш вагон был прицеплен, и мы двинулись в путь.
Свободное копирование
