4 мая процесс окончился, и нас отвезли обратно в тюрьму; а в окружном суде началось разбирательство других дел: сначала Осинского и затем Избицкого. Все три процесса были окончены к 8 мая, и после того мы стали ждать конфирмации. Целые дни мы проводили вместе; нам разрешены были свидания с родными; вообще жизнь в тюрьме после суда сделалась значительно вольнее; но перспектива казни отравляла все. В томительном ожидании ужасного конца, над которым даже самая мысль не осмеливалась остановиться надолго, протекло наше время.
Так прошло несколько дней. Наконец 12 мая явился полицеймейстер, и нас позвали в тюремную контору для выслушания конфирмации. По конфирмации некоторым были уменьшены сроки каторги, другим оставлено было наказание, вынесенное судом. Только о троих в конфирмации 12 мая ничего не было сказано. Эти трое были: Антонов (Свириденко), Брантнер и Осинский -- их даже не звали в тюремную контору. Это значило, что приговор в окончательной форме над нами будет прочитан на месте казни. Все это понимали, но никто, конечно, об этом не говорил. Кажется, в тот же день, т. е. 12 мая, Осинский и Антонов были переведены с верхнего этажа в нижний, где уже сидел Брантнер и где находились также камеры моя и Волошенко. Сначала мы не могли понять, зачем это было сделано, но вскоре причина выяснилась: из окон верхнего коридора было видно, как в поле недалеко от тюрьмы начали строить виселицы. Сидевшие в верхнем этаже сообщили об этом остальным, кроме приговоренных к смерти, от которых, конечно, старались скрыть.
Догадывались ли сами приговоренные о том, что готовилось для них, не знаю. Они тоже, подобно нам, молчали, не разговаривали об ожидавшей их казни. Но видно было, что они к ней готовились. Так, Валериан Осинский время от времени возвращался к вопросу о том, что для него смертная казнь через расстреляние представляется несравненно легче, чем через повешение. Антонов озабочен был мыслью, чтобы его мать не узнала о его участи, и часто говаривал со мною об этом; но в чем состояла эта его участь, он не договаривал или, вернее, никогда не успевал договорить, беседуя со мной.
Мне всякий раз становилось страшно, когда об этом заходила речь, и я тотчас старался свести разговор на что-либо другое. Мы все избегали слова казнь, как-будто боялись самого этого слова. Нужно сказать, что суд приговорил к смертной казни через расстреляние, и замена расстрела виселицей произошла уже потом. Кому обязаны были приговоренные этой заменой в худшую сторону, так как повешение считается у нас более позорной казнью, с уверенностью сказать не могу, но я помню, что в то время ходил слух, будто замена эта была сделана самим царем, с которым, как передавали нам офицеры, приходившие на караул, киевский генерал-губернатор Чертков сносился телеграммой.
Вечером 12 мая, перед тем как должны были затворить нас на ночь по камерам, приговоренные попрощались со всеми, так как думали, что это было их последнее свидание. Однако ночь прошла; наступило 13 мая, и утром опять выпустили нас всех из камер во двор. Так как было неизвестно, чем об'яснить это замедление, то, помню, у меня зародилась смутная надежда на то, что казни не будет. С казнью мой ум и чувство не могли мириться, и достаточно оказалось ничтожного повода, чтобы родить надежду.
Свободное копирование
