В военно-окружном суде мы провели четверо суток, пока наш процесс рассматривался. На ночь мы помещались в камерах, находившихся в нижнем этаже здания; днем, когда заседания суда прекращались, мы проводили время во дворе.
Все внимание прокурора и суда было сосредоточено на выяснении дела о вооруженном сопротивлении, происшедшем 11 февраля. Обвинения же остальных лиц, не участвовавших в вооруженном сопротивлении, отличались полной голословностью. Прокурор подводил всех по двести пятидесятой статье уложения о наказаниях к пятнадцати годам каторжных работ; между тем против некоторых он не мог представить никаких улик. Так, например, все обвинение Феохари и Позена сводилось к тому, что они были взяты на квартире Ивичевича.
Применяя двести пятидесятую статью, прокурор исходил из того предположения, что мы составляли одно тайное сообщество, стремившееся к ниспровержению существующего строя в ближайшем будущем. Но если возможно было применить эту статью, то разве только по отношению к Ивичевичу, Брантнеру, Осинскому и Свириденко. Можно было еще, пожалуй, с некоторой натяжкой притянуть сюда же и меня, как нелегального, хотя на самом деле я не состоял с ними в одной организации, а находился лишь в лично-приятельских отношениях с некоторыми из них. Но Осинского почему-то прокурор совсем выключил из нашего процесса и составил против него, Софии Лешерн и Волошенко отдельный обвинительный акт.
Стрельников в своей обвинительной речи (во время которой он выпил очень много воды, так как кричал до сипоты в горле) говорил преимущественно о вооруженном сопротивлении. Потом для характеристики нашего сообщества приводил цитаты из "Земли и Воли" и других революционных изданий. Наконец упомянул о некоторых прошлых делах, как, например, о покушении на жизнь Гориновича и побеге из киевской тюрьмы, при чем указал судьям на меня, как на одного из виновников этого побега. Но относительно большинства обвиняемых не сказал ровно ничего, а многих даже не упомянул. Так, он совершено умолчал о Позене, Сарандович, Потылицыной, Феохари... Да нечего было ему и говорить, ибо против нех не имелось у него никаких данных. Они оказывались виновными только в том, что они были знакомы с теми, которые оказали вооруженное сопротивление при аресте. Но этого одного оказалось достаточным, чтобы их осудить.
Суд признал, что все мы составляли одно тайное сообщество, видимо, исходя, подобно прокурору, из того соображения, что раз мы были пойманы одновременно и держались в тюрьме и на процессе единодушно, то это доказывало нашу принадлежность к одной организации. На процессе много времени было уделено на выяснение нашего поведения в тюрьме: нашего бунта, ломания печек и пр. Что пойманы мы были в одно время, для многих из нас это было простой случайностью; относительно же нашего единодушия во время тюремной жизни я должен заметить, что для этого вовсе не надо было состоять в одном революционном сообществе. Там, где были люди, которым грозила смертная казнь, остальным приходилось держаться единодушно. Простое чувство порядочности вынуждало к этому. Вот этих-то простых соображений не понимали или, может быть, даже не смели понимать господа судьи. Этим только и можно об'яснить ту вопиющую несправедливость, в которую впал суд: исключая Брантнера и Свириденко, приговоренных к смерти, как вооруженно сопротивлявшихся, всех остальных подвели под одну категорию; вынесен был один приговор для всех: четырнадцать лет и десять месяцев каторжных работ. Сюда входили и такие, как я, живший до ареста нелегально целых шесть лет, тут же была и Потылицына. молодая девушка, не принимавшая участия ни в каких революционных делах. Эта ошибка поправлена была несколько позднее конфирмацией генерал-губернатора, по которой приговоренные были разделены на несколько категорий. Но при этом опять-таки власти руководились не столько фактами, сколько внутренним убеждением.
На суде держали мы себя скорее как зрители, чем как обвиняемые. Мы отказались от защиты, не давали никаких показаний, но почти все перед судом назвали свои фамилии, исключая Владимира Свириденко, продолжавшего именовать себя Антоновым. Это он делал для того, чтобы по возможности дольше не могла узнать о его участи его мать, жившая в Крыму. Публика, присутствовавшая на суде по билетам (без билетов не впускали в залу суда), состояла преимущественно из военных и гражданских чиновников. Состав суда не вызывал особенно дурного впечатления. Большинство судей, как и сам председатель, генерал Слуцкий, казалось, были люди добродушные; это можно было читать по их лицам, бледным, взволнованным. Приговор же оказался жестокий потому, что он был продиктован сверху. Судьи киевского военно-окружного суда, подобно нашему тюремному смотрителю, держались того взгляда, что они должны подчиниться тому, от кого зависели, т. е. кто дал им службу.
Только два человека резко выделялись из всех; то был прокурор Стрельников и жандармский капитан Судейкин, игравший одну из видных ролей в нашем процессе (в качестве свидетеля, конечно).
Капитан Судейкин, высокий и стройный молодой человек, очевидно, позировал перед публикой. Особенно интересен он был, когда ораторствовал в качестве глазного свидетеля по делу о вооруженном сопротивлении. Видимо, он себя считал героем и до того рисовался и хвастался перед судом и публикой, так много болтал, подчас просто бессмыслицу, не относящуюся к делу, лишь бы только болтать, и вертеться перед глазами всех, что гадко было на него смотреть. Человеку этому, как мне казалось, ни до каких убеждений никакого дела не было, и для него все мы, нигилисты, представляли просто лакомый кусок: на нашей гибели он строил свою карьеру.
Мне Судейкин сильно напоминал гоголевского Ивана Александровича Хлестакова.
Нервное, сухое и злое лицо, как и вся небольшая фигура Стрельникова, представляло резкую противоположность с белой откормленной самодовольной физиономией Судейкина. В прокуроре сказывался человек очень злой, но известных убеждений, и на нас он смотрел как на личных своих врагов. Всякая его фраза дышала злобой. Но он не щадил и других. Так, ему удалось, между прочим, рядом свидетельских показаний выяснить перед судом, что жандармы бежали из дома Коссаровской после первых залпов; и надо было видеть, с каким злорадством он посматривал то на публику, то на судей, то наконец на самого Судейкина.
-- Господа жандармы бежали...-- шипел он сквозь зубы, и злая усмешка играла на его сухом лице
Обе личности -- и Судейкин, и Стрельников -- вскоре стали исполнять видные роли в России. Судейкин сделался начальником тайной полиции в Петербурге; Стрельников создал ряд процессов с виселицей в Киеве и Одессе. Обе эти личности и были впоследствии убиты революционерами.
Во время смертного приговора, когда об явлена была смертная казнь Брангнеру и Антонову (Свириденко), с одной из подсудимых сделалась истерика. Жандармы побежали за водой; мы поднялись со скамей, на которых сидели; произошла общая суматоха. В эту минуту публика, присутствовавшая в зале суда, тоже встала на ноги, а многие далее взлезли на стулья, чтобы лучше видеть происходившую сцену.
-- Чего глазеете?!.-- закричал Свириденко.-- Здесь не театр!.. Позор -- делать из этого зрелище!
Это произвело удивительный эффект: все сразу присели, а затем поспешно стали выходить из залы суда.
Свободное копирование
