Наша жизнь в тюрьме до суда прошла необыкновенно бурно. То была одна сплошная борьба с властями, не прекращавшаяся ни на одну минуту, а временами принимавшая даже очень острый характер. Прежде всего арестованные не называли своих фамилий за исключением меня и Брантнера, назвавшегося сразу. Одни называли себя вымышленными именами, другие просто молчали. Так, Осинский об'явил что его фамилия Бойко; Свириденко назвался Антоновым. Роман молчал, и жандармам пришлось окрестить его "неизвестным". Даже лица, мало скомпрометированные и не принимавшие раньше участия в революционных делах, под влиянием остальных товарищей не об'являли своих фамилий, заставляя теряться жандармов во всевозможных догадках и предположениях.
Между тем обвинения, тяготевшие над нами, были очень сильны: некоторые привлекались к ответственности за вооруженное сопротивление, сопровождавшееся убийством жандарма. Другие, подобно мне, до ареста жили нелегальными и были раньше скомпрометированы по разным политическим делам. Само собою разумеется, что жандармы с особенной энергией старались раскрыть истину. И вот для признания арестованных стали приезжать с различных городов шпионы. В коридорах наших от времени до, времени появлялись личности в формах и цивильных костюмах в сопровождении, конечно, местных властей, заходили в наши камеры, чтобы посмотреть и припомнить, не встречался ли им где-либо тот или другой из нас. Но подобные осмотры дали сравнительно немного в результате: так, полтавские жандармы признали Стеблина-Каменского, а петербургские -- Софию Лешерн и Осинского; другие оставались не открыты.
Помню, позвали меня однажды в тюремную контору. Придя туда, я увидел Судейкина, сидевшего за столом, и в той же комнате какую-то женщину и Пономаренко, бывшего тюремного ключника, которого я нанимал для своей винокурни. Пономаренко я узнал, но женщину не мог припомнить. Во всяком случае я догадался, что мне готовились очные ставки.
-- Садитесь, г-н Дебагорий-Мокриевич,-- любезно пригласил Судейкин.
Я сел за стол против него.
-- Маленькое дельце есть... Это вот, если узнаете, тот самый, которого вы нанимали для винокурни,-- начал Судейкин, перелистывая какие-то бумаги. Потом, вдруг подняв голову, спросил громко: -- Пономаренко, узнаешь?.. Потрудитесь поворотиться к нему,-- добавил он, обращаясь ко мне.
Я посмотрел прямо в глаза Пономаренко. На его глупом лице видна была растерянность. Я видел, что он меня не узнает. Еще бы! Там перед ним был барин, а здесь какой-то арестант.
Это меня ободрило.
-- Для какой винокурни?-- удивленно переспросил я.
-- К чему запираться? Ведь мы прекрасно знаем все... Узнаешь ли?-- допытывался Судейкин.
-- Никак нет, ваше благородие! Не могу признать.
-- А вы? Потрудитесь взглянуть,-- обратился Судейкин к женщине.
Та тоже посмотрела на меня и тихо проговорила:
-- Не могу узнать.
Теперь я вспомнил: то была служанка гостиницы, где я с Н. останавливался; она приносила самовар раза два в мой номер.
-- Гм... гм...-- Судейкин, видимо, был обескуражен. Я торжествовал.
-- Сознайтесь, г. Дебагорий! Право, так будет проще! Нам все известно; ваша записка, которую вы дали Пономаренко, у нас в руках; ваш почерк очень характерный: эти черточки над буквами "т", "п"...
Судейкин улыбался, глядя на меня.
-- В чем мне сознаться? Да я об этом деле от вас в первый раз слышу!
-- Ну, вот!.. Блестящее дело!.. Освобождение из тюрьмы, блестящее дело!-- повторял Судейкин даже с восторгом в голосе.-- Я на вашем месте гордился бы этим делом, а вы почему-то отказываетесь.
-- Странное было бы тщеславие -- гордиться чужим делом. Я таким тщеславием не страдаю.
Наступило молчание.
--" Так составить акт?-- проговорил Судейкин.
-- Да. И в акте потрудитесь упомянуть, что во мне не признали того, о ком ведется дознание.
-- А право, я на вашем месте сознался бы... Блестящее дело!..-- говорил Судейкин, принимаясь за составление акта.
Акт был написан; я подписался, и меня увели обратно в камеру.
Свободное копирование
