13/XI. Нынешний день с Николаем Антоновичем Любиным. Этот человек известен в области -- он написал повесть "Марфа Подаркина", произведение о колхозной деревне в годы войны и в первые послевоенные годы. Первая часть повести издана Тульским издательством отдельной книгой, вторая -- опубликована в последнем выпуске альманаха "Литературная Тула". Над третьей, заключительной, автор закончил работать, сейчас она в издательстве на редактировании.
Любин -- здешний уроженец, из одной деревни Арсеньевского района. Кажется, Даргомыжка, из тех мест, где родился и рос композитор Александр Сергеевич Даргомыжский. Окончил в Ленинграде строительный техникум, в армии -- инженерные курсы, -- вот, его официальное образование. На фронте -- во взводе разведки.
Он среднего роста, кряжист, плотен. Короткая толстая шея и воротник тёмно-синий, почти фиолетовой в полоску штапельной рубашки, никогда не застёгнут. Коричневый пиджак обрисовывает крепкие лопатки, плотно облегает обвислые плечи. Брюки заправлены в кирзовые сапоги. Кисти рук небольшие, но пальцы коротки и мясисты. Глядя на них вспоминаешь только что вытащенные из кипятка сардельки -- так они коротки и толсты. И лицо тоже под стать такой грубой работе. Нос широк и мощно вздымается над губами, и в переносице -- как седло. Лоб покат, невысок, выпирающие надбровные дуги поднимаются до половины высоты лба. Лицо круглое, широкие губы при улыбке стараются конфузливо прикрыть недостаток двух передних нижних зубов. Руки и ноги, как и пальцы, похожи на сардельки, только непомерно большой величины. Волосы русые и, как это ни странно, мягкие, часто падают на лоб. Глаза серые, даже зеленоватые. Работал заместителем председателя здешнего райисполкома -- прогнали за пьянку. Назначили начальником дорожного отдела райисполкома. Потом перевели заместителем редактора районной газеты. Но пить продолжает. Доходит до того, что подбирают на улице. Это, правда, редко. "С тех пор, как перешёл в редакцию пить меньше стал", -- говорит Любин. Чтобы записать его на плёнку (я давно хотел поближе встретиться с ним) пошли из редакции к нему. Живёт в барачного типа доме, в средней квартире из маленькой кухоньки и метров на 18 с двумя небольшими окнами в комнате, расположенной в середине дома. Тепло -- с двух сторон стены жилые. В кухне -- русская печь. В комнате один стол, маленькая квадратная этажерка с книгами, потрёпанный диван, шкаф, кровать. Вот и всё устройство. Вместо вешалки длинные, погнувшиеся к низу гвозди -- кабы не шляпки на них ничего бы не удерживалось.
Вскоре появился Анатолий Лисаев -- литработник газеты, а с ним пол-литра. Оказывается, Любин посылал его. Лисаев -- ещё очень молод, черняв, кожа лица, как это обычно бывает часто у брюнетов, бела и на ней резко вычерчиваются чёрные брови, губы, большие серые глаза. Щеголоват, тонок, высок. Полулитру распили, закусили огурцом и большими кусками слабосолёной свинины с салом. По окончании Лисаев пополоскал рот одеколоном, вытер им всю голову -- ему на работу.
Любин разговорился. Речь -- преимущественно -- воспоминания военных лет. И было страшно слушать от этого физически очень сильного, мясистого, неуклюжего человека, когда он рассказывал: "Ты понимаешь, вспоминаю сейчас всё это, и плакать хочется. А однажды навзрыд плакал. Было это в Брянске. Его только, только освободили. Мы пошли дальше, на запад. Выдали нам каждому пятидневный паёк. Ещё было время до отправки, и я вышел от поезда за станцию. К городу. Вижу, со всех сторон тянутся ребятишки, худющие, ручки тянут, есть просят. Раздал я весь свой паёк, что мне на пять дней дали, а ребят всё больше и больше. Разве накормишь? Убежал к насыпи, лёг и заплакал. И ещё раз не сдержался. Было это уже на казарменном положении. Кажется, какие-то курсы проходили. Кормили нас бедно. И вот, чтобы пополнить рацион жирами, давали нам грамм по пятьдесят свиного шпика. Не каждому, конечно, а на всех один кусок, так что делили сами. Был среди нас парень из Ленинграда. Пережил он блокаду, голод. Тихий такой, незаметный. Молчаливый очень, ни во что не вмешивался. Ну, мы и не надоедали, видим, что блокада из него ещё не выветрилась. И вот однажды принесли шпик, положили на стол. Один парень, который обычно этим делом занимался, начал его делить -- резать на кусочки. Мы сидим за столом, смотрим туда-сюда, ждём, когда кричать станет: "Это кому?!". И вдруг этот парень из Ленинграда молча встаёт, и ничего не говоря, как звиздарезнет делильщика по зубам! И пошёл от стола. Тут, конечно, шум. В чём дело? И что же -- ленинградец углядел, как парень, который резал шпик, упрятал кусочек сала под мизинец правой руки, хотел утаить его. Ну, много ли можно спрятать под сгибом мизинца?". И Любин протягивает пухлую ладонь, сгибает для наглядности мизинец. "И делильщик из-за этой крохи совесть перед товарищами потерял. Вот до чего человек может дойти. Не выдержал я тогда, и плакал не стесняясь". И ещё рассказал: "Я тут как-то одного ребятёнка к прокурору привёл. За что? И вроде бы смешно об этом говорить, а в сердце и посейчас, как вспомнишь, покалывает. Ну, вот, поймал этот паренёк голубя и, чтобы ты подумал, взял и выдергал у него из хвоста перья! Это у голубя-то, провозвестника мира! Как увидел это, так и схватил этого парня и тащу к прокурору". И Любин опять, с каким-то жалостливым недоумением в глазах, повторяет: "Это голубя-то, провозвестника мира!".
Животной ненавистью ненавидит немцев. "Эх, ошибку тогда сделали... надо бы всё в Германии изничтожить, всех немцев изничтожить! Легче бы жить было. Все они одинаковые. На войне-то насмотрелся я на их зверства". Я вспомнил перепечатанную в журнале "Иностранная литература" книгу, изданную в ГДР -- предсмертные письма антифашистов, коммунистов, писанные ими в гитлеровских застенках накануне казни. Говорю ему об этом, об их портретах. "Нет, не читал, не видел". Я ему: "Там портреты разных людей -- и старых", Любин, вклиниваясь: "Ну, это, наверно, ещё до войны... в компартию верили...". Я, продолжая: "и совсем молодых, красивых парней и девушек, только начавших жить. Что их заставило идти на смерть? Ведь, стоило им выкинуть вперёд правую руку и крикнуть: "Хайль, Гитлер!", как им дали бы все блага жизни, но они не кричали". "Да, это, верно...". Этот довод заставил его призадуматься о том, что всё-таки не все немцы одинаковые. "Надо будет найти этот журнал, почитать", -- говорит Любин, и лицо его становиться серьёзным. Вообще-то я вижу, что "немцы" -- это его лазейка для оправдания самого себя в своих же глазах -- иначе пьянство самому себе не объяснишь и, главное, не оправдаешься. А оправдание нужно, как всякому пьянице. Об этом я сказал ему. "Неужели?", -- удивился.
Свою повесть начал писать в 1952 году. Писал больше в командировках. "Возьмёшь с собой тетрадку, -- говорит Любин, -- и пишешь в какой-нибудь избе. Вот и тетрадка сохранилась от первой части. Ещё не забыл, первые строчки записал в селе Парахино. Ну и сейчас тоже так бывает. А дома можно писать только ночью. Жена спит, ребятишки -- тоже (у него Люба в 3-ем и Николай в 4-ом классе. Люба серьёзной считается девочкой, маленькая ростом). А я сижу, так, бывает, увлечёшься, что ходишь по комнате и бормочешь, а то и громко говорить начнёшь. Жена проснётся, посмотрит да и крикнет: "Ты, что? С ума сходишь?",- и сядешь опять, молчишь".
Третью, последнюю часть он закончил. Действие романа -- повесть переросла свои рамки -- оканчивается 1950 годом. Что делает теперь Любин? И он продолжил, -- "В 1957 году был всесоюзный конкурс на сценарий. Я послал свой -- "В глубинке". Лучшие сценарии ожили на экране, помните "Дом, в котором я живу"? Этот фильм родился благодаря конкурсу сценариев. Мой сценарий был отмечен, рекомендовали немного его доработать. Я и сам видел, что он не хуже "Дома...", но не знал я тогда зацепок. Поверил им, режиссёрам, и... так всё и осталось впустую". "А о чём там речь?". "Там уже после сентябрьского пленума. Девушка-агроном с высшим образованием, трудная семья и т.д.". Я высказываю мысль: не может ли этот сценарий послужить костяком нового романа, логически служащий продолжением первому -- "Марфы Подаркиной?". Не знаю, может такой замысел уже был у него, но он, подумалось, соглашается со мной.
Жена Марья Николаевна -- учительница. Сейчас ведёт один из начальных классов. Как и все женщины, недовольна взрывами пьянки у него. Зашёл разговор о редакторе Василии Фёдоровиче Кирепчеве. "Он умный человек, знающий, работал зав отделом пропаганды в РК. Но душа робкая. Напечатал я как-то фельетон о директоре совхоза "Арсеньевский". Суть его -- совхозного рабочего уволили. Он в суд -- восстановили. Он ушёл сам, -- "Ну вас к чёртовой матери". Устроился в совхозном посёлке в торговлю. Директор решил отомстить и ... запахал его приусадебный участок. И, вот, опубликовали. 5 часов обсуждали потом на бюро РК. Всё без толка. Уколов всё же распорядился: "Дать опровержение!" Я писать не стал. Пыхтел Кирепчев, пошёл к Уколову. Потом приходит -- иди сам. Пошёл я. Уколов: "Иди ко второму секретарю, отредактируй". Иду. Второй со мной согласен. Вычеркнул одно-два слова. Опубликовали, что фельетон в основном правильно осветил факты. Уколов вызывает Кирепчева. Приходит от него Василий Фёдорович хмурый: "Приказ на тебя писать буду, выговор и т.д. Ну, я, конечно, сказал ему: "Пиши, это дело твоё, но подписываться под таким приказом не буду. Считаю несправедливым!" Сидел Кирепчев, сидел, потом взял чистый лист бумаги, что-то написал и говорит: "Видишь? В книгу приказов я ничего заносить не буду, а вот на этой бумаге написал приказ. Уколов спросит -- покажу ему эту бумажку".
С Уколовым говорил о Любине: "Я с удовольствием читал его повесть. Вообще у него что-то есть. Спрашиваю его -- откуда прототип взял. Нет, говорит, у меня прототипов, всё сфантазировал". А мне Любин говорил: "Вот сижу, пишу, пишу, со многими своими героями по одной улице хожу, на дню не раз встречаюсь, а иногда и поругаемся с каким...".
Свободное копирование
