Оба следствия, московское и орловское, были представлены в III отделение Собственной канцелярии Государя, и потому надо было следить за их ходом в Петербурге, куда и отправились в начале 1842 г. сначала мать моя, остановившаяся у Ю. С. [Юлии Самойловны] Колесовой, а вслед за нею сестра моя, я с женой и теткою П. А. Замятниной; мы остановились в нижнем этаже гостиницы Серапина{} на Обуховском проспекте.
Нам известно было, что петербургское общество смотрит на дело сестры не в ее пользу. В доме П. Д. Норова была постоянно значительная карточная игра, а потому все картежники были на стороне противников сестры; жена Норова и сестра ее Вадковская любезничали с некоторыми из влиятельных лиц и держали их на своей стороне; пред другими с этой целью они пресмыкались; брат их Семен, столь неистово действовавший с крепостными людьми, прикидывался в обществе чрезвычайно скромным человеком; жандармы под рукою распускали невыгодные слухи о действиях моей сестры по кончине ее мужа.
Мать моя, несколько знакомая с графинею Анной Алексеевной Орловою-Чесменскою{}, по приезде в Петербург получила от нее и от некоторых других знакомых подтверждение, что общество в Петербурге сильно настроено в пользу противников сестры, о чем мать и сообщала нам в своих письмах.
По приезде нашем в Петербург, имея в нем мало знакомых, нам оставалось только следить за тем, что предпримет далее по этому делу III отделение Собственной канцелярии Государя, и если оно даст делу неправильный ход, то сестра намерена была просить Государя лично или через комиссию прошений; сведение же о том, что предпримет III отделение, нам не от кого было получить иначе, как прямо от управляющего отделением Дубельта. С этой целью я часто ездил к нему в отделение, но он меня не принимал; в то же время он подсылал к матери моей убеждать ее, чтобы она уговорила сестру мою окончить начатое дело миром, на что мать моя не изъявляла согласия. Наконец, через графиню А. А. Орлову, дело это доведено было до сведения графа Алексея Федоровича Орлова{}, который, {хотя известен был тем, что} не вмешивался в дела, до него прямо не относящиеся, принял участие в деле сестры и говорил о нем Бенкендорфу и Дубельту. Сестра и я были также у статс-секретаря для принятия прошений, подаваемых на Высочайшее имя, князя Александра Федоровича Голицына{}, и он обещался, когда просьба сестры поступит в комиссию прошений, принять в ней живое участие.
После неоднократных бесполезных моих посещений Дубельта в III отделении я приехал к нему туда же в начале марта и, приказав доложить о себе, получил обычный ответ, что генерал занят и принять меня не может. По выходе из канцелярии, когда я садился на дрожки, подбежал ко мне какой-то чиновник и сказал, что генерал просит меня воротиться, если я имею время. Я отвечал, что я только за этим приехал в Петербург и шесть недель не могу добиться свидания с Дубельтом. Вот приблизительно мой с ним довольно долго продолжавшийся разговор. Дубельт, при входе моем в его кабинет, сказал мне:
-- Вы, капитан, сами служите, и потому должны знать, что всякая канцелярская тайна должна сохраняться, а тем более тайна этой канцелярии; между тем вы приезжаете разузнавать ее; это очень нехорошо.
Я объяснил Дубельту, что я не употреблял никаких средств для разузнания положения дела сестры, а приезжал, чтобы видеть его, но до сего времени этого мне не удавалось. На вопрос Дубельта, для чего я хотел его видеть, я отвечал, что целью моей было просить о скорейшем окончании дела сестры. На это Дубельт сказал мне:
-- Зачем вам просить меня, когда у вас есть такие сильные защитники?
На выраженное мной удивление, что я не знаю этих защитников, он мне сказал:
-- Помилуйте, вы подняли всех против меня: графа Орлова, даже митрополита Московского Филарета, который писал сюда о деле вашей сестры, и все московское общество.
Я объяснил, что я и никто из моих близких не знакомы ни с Орловым, ни с митрополитом Филаретом, что если они приняли участие в сестре, то, вероятно, из сострадания, узнав о взводимых на нее клеветах и о стеснительных для нее мерах, которые, вследствие этих клевет, были приняты. Что же касается до московского общества, то оно не могло, конечно, равнодушно относиться к этим мерам. На это Дубельт мне сказал:
-- За вами следили, и вы неоднократно своими рассказами в Английском клубе возбуждали неудовольствие в московском обществе против меры правительства, а вы должны знать, чему за это можете подвергнуться.
Я отвечал, что все это дело так для меня горестно, что мне и вспоминать о нем больно, а не только передавать его всякому встречному; но что в Москве многие любопытствовали узнать о положении дела, спрашивали об этом у меня, и я, хотя в коротких словах, должен был удовлетворить этому любопытству, явно проистекавшему из участия, {которое принимали в} сестре, что при этих рассказах я никогда не возбуждал никого против мер, принятых правительством, и переданное на этот счет обо мне Дубельту ложно. Тогда Дубельт сказал мне:
-- Худой мир лучше доброй ссоры; вашей сестре следовало бы помириться с ее противниками; я старался склонить к этому мать вашу, о которой слышал, что она истинная христианка, воспитала в этом направлении детей своих и имеет на них сильное влияние. Но к удивлению моему, мать ваша не согласилась на данный ей мной совет, отзываясь, что дочь ее может сама рассудить, следует ли продолжать начатое дело, в виду того, что последняя имеет двух малолетних детей, и не приняла на себя уговаривать свою дочь к мирному окончанию дела. Я же еще раз вам и матери вашей говорю, для пользы же вашей сестры, уговорить ее покончить дело миролюбиво.
На мой ответ, что я в этом отношении совершенно согласен с мнением моей матери, Дубельт, приказав какому-то сидевшему в его кабинете чиновнику, имевшему титул превосходительства, подать следственное дело, производившееся в Орловской губернии, сказал мне:
-- Вы так судите, потому что верно еще не знаете, с какими разбойниками имеете дело. Вот прошение, поданное мне вашими противниками.
Тогда только, прочитав это прошение, я узнал в точности, по какому поводу производились следствия над сестрой. В просьбе этой, на Высочайшее имя поданной Вадковскою и Норовою через графа Бенкендорфа, было сказано, что отец просителей 65 лет от роду (ему прибавили в просьбе 7 лет), женившись на бедной девушке (ей убавили в просьбе 5 лет), по настояниям ее совершенно их покинул, а после его смерти вдова представила в Московскую гражданскую палату фальшивое завещание, похитив из бывшего с их отцом в Москве денежного ящика бумаги и 8 миллионов руб., и что в то же время дядя ее князь Дмитрий Волконский, приехав в имение их отца, похитил из ящика, стоявшего в кабинете последнего, также бумаги и 8 миллионов рублей.
{По прочтению мною просьбы} Дубельт мне сказал:
-- Не сделали ли бы вы на моем месте того же, что сделал я; я не знал ни вашей сестры, ни ее противников; Вадковская и Норова явились ко мне с просьбой, и я, прочтя ее без особого внимания, как большей частью читаются во множестве подаваемые просьбы, доложил ее графу Бенкендорфу, а он нашел нужным нарядить следствия, которые послужили к полному оправданию вашей сестры, а между тем московское общество позволило себе утверждать, что я нахожусь в любовной связи с одной из просительниц (он выразил это самым циническим образом) и что мне обещаны ими миллионы. Вы сами это несколько раз слышали в Московском Английском клубе и не противоречили.
Я отвечал, что о первом действительно слышал, но, не зная его отношений к просительницам, не мог ни утверждать того, что мне говорили, ни противоречить; об обещании же дать ему миллионы никогда не слыхал.
После этого Дубельт, чтобы показать, с какими разбойниками (его собственное выражение) мы имеем дело, говорил мне о доказанных следствием в Орловской губернии истязаниях, которые они производили над людьми, принуждая их делать ложные показания, и показал мне донесение жандармского штаб-офицера и несколько приложенных к этому донесению объявлений Алексея Викулина, в которых он обещается дать 5000 руб. тому, кто убьет сестру или меня. Затем Дубельт показал мне донесение жандармского штаб-офицера о том, что Норов и Вердеревский называли себя: первый товарищем министра внутренних дел, а второй обер-прокурором Синода и что последний приезжал ночью к священнику с. Хмелинца с чем-то блестящим на голове, вроде митры. Дубельт спросил меня, знал ли я об этом; я отвечал, что слухи доходили до меня, но я считал их неправдоподобными. Он кончил новым увещанием, чтобы я уговорил сестру помириться с ее противниками, а когда я ему отвечал то же, что и прежде, он спросил меня, чего же я от него хочу. Я отвечал, что прошу о скорейшем рассмотрении дела сестры и намекнул, что в противном случае сестра будет просить Государя о повелении скорее окончить дело. Дубельт тогда отпустил меня, сказав, что через неделю будет готов доклад Государю.
Действительно, я узнал, что в отделении составляется этот доклад с изложением вкратце всей истории дела, но что его редакция постоянно изменяется. Это отделение полагало невозможным не упомянуть в докладе об истязаниях, которым Алексей и Семен Викулины подвергали крепостных людей, и было уверено, что Император Николай подвергнет истязателей строгому взысканию. Дубельт послал доклад III отделения на предварительное рассмотрение в канцелярию министра юстиции, где приказал объяснить {вышеупомянутые встречаемые им} затруднения в представлении доклада Государю. Бывший тогда управляющий канцеляриею министра юстиции, впоследствии сенатор Михаил Иванович Топильский{}, пояснил присланному Дубельтом, что напрасно составили такой длинный доклад, что Высочайшее повеление состоялось о производстве следствий, которые должны были определить, подлинное или фальшивое завещание представлено сестрой моей к явке в Московскую гражданскую палату и отыскать похищенные миллионы, а потому в докладе до лжно отвечать только на эти два вопроса и, следовательно, ограничиться изъяснением, что по произведенным следствиям представленное завещание писано рукою покойного, что миллионов не только никто не похищал, но они и не существовали, и что затем в докладе Государю не следует упоминать об истязаниях и ни о чем другом, о чем не упоминалось в вышеприведенном Высочайшем повелении. Так и составлен был доклад.
Свободное копирование
