Alma mater - 6

      6

      Рискуя подать дурной пример, скажу, что учился я не хорошо и не плохо, а как придется. Очень уж большим соблазном оказалась безграничная студенческая вольница.

      Кроме кино, театров и филармонии много времени уходило на обучение совершенно обязательному в университетской среде преферансу. От юной поросли и будущего цвета технической интеллигенции требовалось еще почему-то хоть немного “ботать по фене”, то есть владеть блатным жаргоном, а также с душой исполнять соответствующие песни. Некоторые из них перепели уже в ваше время Алексей Козлов и Андрей Макаревич.

      Нет, конечно были популярны Новелла Матвеева и Булат Окуджава, Александр Городницкий, Евгений Клячкин и неведомо откуда явившийся Юра Кукин. Слушались и пелись ранние, пока еще только шутливые, но уже достаточно ядовитые песни Александра Галича, “Пилигримы” на стихи никому тогда не известного Иосифа Бродского и некоторые, считавшиеся безымянными, потому что Юза Алешковского и Леонида Филатова тоже еще никто не знал.

      Но особенно поразил – и не только студентов, но и все общество – совершенно невероятный по стремительности прорыв к душам актера Владимира Высоцкого, успевшего написать и прокричать свою собственную, “От Владимира”, энциклопедию русской жизни, насквозь реалистическую, а вовсе даже не карикатурную, как это может теперь показаться молодым, кто тех времён не вкусил. Вряд ли внятную вам сейчас без подробных комментариев. Да что там – боюсь, перевод может потребоваться. А тогда его знали и с полуслова понимали абсолютно все. Более того, все выражались цитатами из его песенок, а сами песни звучали на любой вечеринке с магнитофонных лент и из наших глоток. Его подлинная поэтическая вершина была ещё далеко впереди; ещё не родилась “Банька”, ещё не мчались “Кони привередливые”, и великой “Балладе о любви” не настал черёд, не говоря о песнях, в которых явственно слышится предчувствие близкой кончины. Но и того, что мы знали, хватало, чтобы понять: он настоящий! Спустя многие годы его творчество посмертно расчленят, проанализируют, истолкуют, интертрепируют (это не опечатка!) – и даже отчасти восславят – те самые профессионалы, которые в упор не желали признавать за актером поэтического дара при жизни. Мы же любили его сердцем, без всякого анализа.

      Кстати, о вечеринках. В моем кругу, включавшем и ровесников, и ребят постарше, танцы-обниманцы были не в чести и занимали очень скромное место. Обсуждать текущие учебные дела считалось дурным тоном. Вне аудиторий будущие физики становились “лириками”. Третий курс я прожил в общежитии для иностранцев в одной комнате с танзанийцем Кассимом и филологом Володькой Семеновым (кличка Журналист), через которого познакомился со многими кандидатами если не во властители дум, то уж в акулы пера – точно.

      Смею нахально утверждать, что мои товарищи физики ориентировались в вопросах культуры и вообще в гуманитарной области гораздо свободнее будущих профи, которым наваливали столько обязательного чтения, что на таковое “для души” их уже не хватало. Да что там, даже известный шутливый диктант про то, как “…веснушчатая Агриппина Саввишна потчевала коллежского асессора Аполлона Фаддеевича винегретом и прочими яствами… на дощатой террасе…” мы, физики, написали лучше филологов, чем, впрочем, нисколько их не сконфузили. В будущие журналисты шли люди отважные, их не больно-то сконфузишь – тем более такой ерундой, как грамотность!

      За бутылкой-другой “сухарика”, а то и под вошедшую в моду “Bloody Mary” (Не вести ж бесед тверезыми!), длились нескончаемые споры – оценочного, преимущественно, характера. Кто выше: проклявший режим и бросивший ему открытый вызов Александр Галич? Или Высоцкий, насмехающийся над тем же режимом, над абсурдом (Так и хочется сказать: абсурдами) совковой действительности ярко, образно, доходчиво – да только хотя и дерзко, но всё же помягче, в выражениях, совместимых, так сказать, с собственной “жизнью и деятельностью”? Или, наконец, Булат Окуджава, негромко и печально поющий о любви, о чести и добре как о категориях вечных, несомненных, от эпохи и режима не зависящих? Неужели кому-то не ясно, что его "комсомольская богиня" и даже “комиссары в пыльных шлемах” – это совсем не те политруки и замполиты, чьё похабное время пришло позже? И уж конечно не секретари всех рангов и мастей – упитанные, самодовольные и непогрешимые. Самозвано присвоившие себе любимым функции “ума, чести и совести”. Не зря во многих песнях Булата Шалвовича нет конкретных примет времени. Всё его опасное инакомыслие в том только и состоит, что он даже не унижается до того, чтобы клеймить Систему, не высмеивает её – он её игнорирует, он пребывает в пространстве иных ценностей. Это что, уклонение от схватки? Или высокое благородство, выражаемое через презрение к недостойному противнику?

      Не было в этих спорах победителей – и быть не могло, ибо количество вечных и абсолютных истин очень невелико, а все остальное относительно. Мне и доселе, как Овну и Быку, ближе непримиримость Галича и яростный темперамент Высоцкого, только вот загвоздка: по прошествии времен все яснее становится, что Художник остается, а публицисты – хоть и постепенно, но закономерно – уходят в забвение по мере минования в них общественной надобности. Но это с одной стороны. А с другой: кто сказал, что хорошо, добросовестно сделавший свое дело, вовремя прокричавший свои обязательные, пусть и недолговечные, строки трибун значит для нее, Истории, использовавшей его всего лишь в качестве инструмента, меньше, нежели автор нетленных в веках произведений? И уж конечно же следовало бы научиться уважать право каждого говорить своим голосом. И понять, что смелость каждого, степень возможного самопожертвования ограничена своим – персональным – пределом.

      Уф-ф, какую я сейчас изреку крамолу! Теперь, впрочем, можно. Что, если среда, в которой находишься, не менее важна, чем перечень обязательных к изучению наук и даже чем отметки по этим наукам? Что, к примеру, юноша Ульянов, закончи он университетский курс как положено, а не экстерном, научился бы, возможно, общаясь со сверстниками, доверять людям и уважать их мнения, а в полемике, глядишь, не утратив задора, отказался бы от так украшающего его печатные труды стремления всенепременно лягнуть, унизить, оскорбить, а то и просто опустить оппонента. И быть бы им с земляком Александром Федоровичем не врагами, а соратниками – и минула бы тогда деда, отца, меня, страну и мир в целом напасть победившего социализма, не дожившего, слава Богу, до своей высшей стадии…