После десятилетий разброда и кратковременного владычества футуристов образцом для подражания стал художник XIX века, реалист Илья Ефимович Репин.
Всякая модификация утвержденной модели считалась если не преступлением, то ничем не объяснимой глупостью. Такой реформатор терял доверие власть имущих, прекращались заказы, выставки, награды, всероссийская слава. Послушный и толковый получал путевку в жизнь и право на искусство.
Василий Ситников прошел все официальные «курсы подготовки» под руководством заслуженных академиков, куда, по его словам, «приходило более ста человек, люди всех возрастов и разных профессий, обоего пола. Все старательно рисовали, работая по принципу тяп-ляп. Я из кожи лез, чтоб не отставать от соседей».
С такой подготовкой любая бездарность проходила в искусство, но срывы и провалы Ситникова особого свойства. Он чужой! Он чужой, психологически несовместимый с «сотней», и лезет туда, где ему нет места. Его постоянно поводит туда, где возможен скандал, неизвестность, нищета. В его неуклюжих, корявых рисунках и акварелях таится бунт. Его «Шар» (осень 1939 г.), выполненный сапожной щеткой при помощи черного гуталина, это не ученическое упражнение. Опытный реалист сразу определит, что этот «объем в пространстве» — особое видение мира, особая метафизика непослушного и одинокого художника.
В этом же 1939-м академические мытарства В. Я. раз и навсегда прекратились невероятным конфузом, основательно надломившим психику. Его по ошибке приняли в Московский художественный институт и тотчас же отчислили в разряд вечных вольнослушателей.
Отдав должное «кукловодам» кинематографа, изобретателям речных байдарок и неприступному Ленинграду, В. Я. надолго связал свою судьбу с ненавистным московским институтом.
«В это время испытывал беспредельные муки зависти и отверженность от официального искусства» (В. Я.).
Положение вечного студента, а затем ассистента на кафедре искусствоведения с окладом в 70 рублей лишь усугубляло «муки зависти и отверженность», в то время как деградация учебного дела, о которой В. Я. отлично знал, привела к полному разложению и упадку русской культуры.
Двадцать лет спустя (1958) мне довелось побывать на выпускном балу этого института, с 1946 года ставшего имени В. И. Сурикова. Выпускники института по-прежнему рисовали картины с оглядкой на творчество И. Е. Репина, но походили не на студентов высшего учебного заведения, а на стойбище пещерных дикарей, темных, грязных и спесивых. Коммунисты и методисты Академии художеств добились своего, вырастив два или три поколения идиотов, послушных указке заказчика.
Василий Ситников, студент без будущего, по словам его брата, «чувствовал себя большим талантом, старательно создавая свой особый стиль».
Его творческий багаж той поры набит работами учебного склада. Это бесконечное изучение техники старых мастеров. Попадаются копии работ Рембрандта, Дюрера, Брейгеля. Все они не закончены, на середине. Страстное увлечение стариной вперемежку с робкими натурными опытами — сельский пейзаж, вид реки, городской дворик, портрет. Вещь за вещью, исполненные на обрывках оберточной бумаги, картонах и фанерках, ложатся в сундук до «лучших времен». Редкостная бережливость основателя «восхитительной дымки». Трудодни фонарщика искусствоведения в своем монотонном беге не предвещали решительных перемен в его жизни.
В Париже пировали немцы, а больная Москва убеждала своих придурков, что войны никогда не будет. Слухи о финских «кукушках» и паническом бегстве поляков сурово пресекались. Потом на Москву посыпались бомбы, и опомнились — немцы в Царском Селе, немцы на Волге, немцы в Химках. Ректор института И. Э. Грабарь всех погнал на земляные работы, спасая убогий мир коммунизма.
Арест В. Я. Ситникова, вольнослушателя окопных работ, окутан мраком неизвестности.
Кто донес? И был ли донос вообще?
Брат художника, уже задним числом и со слов покойной мамы, утверждает, что был донос бдительного гостя. Неубедительная версия о немецких листовках и идейном «подонке из института иностранных языков». Доносчик жив, имя его, естественно, не оглашается, но при встрече Н. Я. «выложит всю правду в глаза». Сам художник, слегка преувеличивая, пишет: «Один энкаведешник нес мешок оружия, а другой — приемник и связку антисоветской печати». Здесь уже подходящий материал для ареста и расстрела в военное время, но несчастного хранителя оружия не расстреляли, а просто «списали как психа» в далекую Казань.
Проповедник безыдейного искусства, ничтожный фонарщик без кафедры, очутился на нарах Лубянки, где «облизывал тарелки арестантов», затем с января 1942 года на нарах Таганской тюрьмы, где главным образом читал книжки: поэмы Гомера, «Князь» Макиавелли, «Торговля» Гвинчардини, и читал их семь месяцев подряд, пока длилось следствие. Психов с вялотекущей шизофренией, дебилов с манией величия и политических шутников отправляли в Казань, где они тихо умирали от голода на четвереньках, кто «царем», кто «чертом», кто «пауком». Психбольной Ситников рисовал, выдавая себя за художника «ради смеха».
«Моя работа пользуется большим успехом, — пишет заключенный родителям, — доктора видели мои работы, они имеют успех».
Свободное копирование
