В один из дней на второй неделе моего пребывания в Лефортово Сидоров явился с чековой книжкой из моего нью-йоркского банка. Она лежала в кармане моего пиджака. Он спросил, сколько у меня есть на счету, и прежде, чем хорошенько подумать, я ответил, что там были все мои сбережения, но не ответил, сколько точно. В действительности, насколько я помню, там была тысяча долларов с лишним. С почти елейной учтивостью он намекнул, что еда в Лефортово очень плохая, и мне было бы намного лучше, если бы я мог позволить купить себе особой еды. Он сказал, что мог бы для меня это организовать, если я подпишу все чеки. Я спросил, почему должен подписывать все чеки, и он ответил, что так он сможет снимать небольшие суммы от моего имени время от времени, не рискуя хранить у себя большую сумму. Я ему совершенно не поверил, да и он, вероятно, на это особо не надеялся. Так или иначе, но перед тем, как он показался с моей чековой книжкой, меня уже стала немного утомлять игра по постоянному изменению своей подписи, но теперь я дал себе слово ничего не подписывать своей законной подписью. И, конечно, я отказался подписывать чеки.
И, естественно, следуя маятнику дневных и ночных допросов, он принял мой отказ довольно спокойно днем и стал угрожать мне по этому поводу ночью.
В значительной степени вопросы Сидорова теперь стали концентрироваться на моих связях с армейским персоналом. Сидоров продолжал указывать на мою дружбу с капитаном Нортом, а также на знакомства с другими военными из посольства, как если бы это что-то доказывало. А потом, через некоторое время, он начал высказывать предположения, что я был хорошо знаком и со многими советскими офицерами, не так ли? Я сказал, что единственным временем для таких контактов мог стать день, когда все напились до беспамятства, в ночь, когда была провозглашена победа в Европе, и советские моряки-офицеры пригласили нас выпить с ними в баре гостиницы Метрополь. Что мы, конечно, и сделали. Сидорова это очень заинтересовало, и он продолжил свои предположения о том, что у меня были очень интересные знакомства среди военных, и что, по крайней мере, одного человека я знал очень хорошо, и попытался его завербовать.
«Мы обо всем этом знаем, - говорил он, всегда хлопая ладонью по сшитым вручную папкам с листами бумаг. – Если вы этого не признаете, то вас ждут большие неприятности. Подумайте об этом».
Я, конечно, все отрицал.
Тогда он обычно уходил на некоторое время в другие области, но, после паузы или своего обеда, в течение которого охранник не давал мне заснуть, он начинал свою речь со слов: «Что ж, я даю вам еще одну возможность рассказать о вашей попытке завербовать некоторого советского офицера в свою шпионскую сеть», или что-то вроде этого, всегда намекая на некого индивидуума. Я недоумевал, потому что по тому тону, с которым он задавал эти свои вопросы, я понимал, что под этим есть нечто большее, чем просто закидывание удочки. Он держал что-то у себя голове. У него на уме должно было быть какое-то событие, которое он искажал, либо намеренно, либо в надежде, что оно его куда-то выведет. И в течение некоторого времени я был в совершенном недоумении. Я просто не мог предположить, к чему он ведет. Внезапно мне вспомнился один эпизод, который было бы чрезвычайно сложно объяснить, и в нем частично присутствовало нарушение законов, и в результате этого случая я достаточно близко столкнулся в свое время с МГБ. По непонятным мне причинам, этот эпизод совершенно выпал из моей памяти. Теперь мне нужно было все быстро обдумать. До сих пор я говорил Сидорову правду обо всем. Если же он знал детали этого события, а я бы солгал об этом или все отрицал, то это событие в их глазах могло стать чем-то худшим, чем тем, чем оно было в реальности. Но если бы я рассказал ему об этом эпизоде все, а Сидорову про это было ничего неизвестно, то я бы выдал им тот случай, о котором им знать не следовало. И я решил повременить. Мне нужно было тщательно все обдумать. Тем эпизодом, о котором я неожиданно вспомнил, была поездка, предпринятая мной в 1946 году. В результате в один из дней меня застукали на территории дачи секретаря коммунистической партии Украины, и при этом я был с оружием. Тем человеком на Украине, которого я решил тогда навестить, был старый друг моего отца, и звали его Михаил Ковко. А имя партийного секретаря компартии Украины в то время было Никита Сергеевич Хрущев.
Свободное копирование
