Эта ночь была не из приятных, и допрос растянулся на всю ее длину. Я падал со стула по крайней мере дважды, и во второй раз меня будили, облив холодной водой. Когда меня вели обратно в камеру 111 в шесть утра, я дрожал от холода, а мои ноги гудели после вечернего сумасшедшего энтузиазма. И в то же время, как только дверь комнаты для допросов открылась, и охранник указал мне жестом выйти за ним, я снова начал считать, чтобы сохранить свой рассудок. К тому времени, как принесли завтрак – хотя мои ноги умоляли о пощаде – московские дома попадались мне все реже и реже, и я находился уже в километре от границ города.
Хотя это действительно правда, что формально я находился на допросе от шестнадцати до восемнадцати часов каждый день, но, конечно же, никто не сможет допрашивать в течение такого длительного времени, как и никакой заключенный не сможет реагировать на это в более-менее приемлемом виде. Дневные допросы Сидоров обычно начинал с формального предложения о том, что пора бы мне признаться – обычно он повторял это по нескольку раз за день, не вкладывая в эти слова, однако, особого значения. В остальное время он болтал о всякой всячине. Даже на ночных допросах, за которые ему полагалась премия, он обычно не заставлял меня отвечать нон-стоп. Хотя в некоторые ночи он проводил допрос без остановки. Возможно, он считал, что приближается к чему-то, или, возможно, это было частью некой тактики, преследующей целью изматывать и изматывать меня. В остальные ночи около полуночи или часа (это мои предположения – единственные часы, которые я видел, находились в комнате с книгой в железном окладе) он обычно выходил, чтобы хорошенько подкрепиться, а потом приходил, вытирая свой подбородок, и некоторое время читал или работал со своими документами. В одну из ночей я сильно разозлил его, посмеявшись над той работой по шнуровке папок, которую ему приходилось постоянно делать. Страницы в папке были связаны шнурком с картонной обложкой, имевшей дырки на торце, и когда Сидорову нужно было вложить лист готового протокола допроса в папку, ему приходилось брать что-то вроде длинной иглы и грубой нити, и, расшнуровав эту кипу бумаг, потом вновь ее сшивать. Когда я предположил, что в военной организации с должным порядком такому важному человеку, как подполковник, никогда бы не пришлось делать подобную ручную работу, он подлетел ко мне с такой яростью, что, как мне показалось, сейчас вот-вот меня убьет. Он орал на меня без перерыва в течение получаса, назвав всеми самыми мерзкими словами, на которые только был способен. Он сказал, что мое заявление доказывало, какой антисоветской проституткой я был в действительности, угрожал воткнуть в меня свою иголку тысячью самых оригинальных способов, и разбрызгал немало слюны по комнате. Сидоров ненавидел заниматься прошивкой документов, и, вероятно, ехидное замечание заключенного по этому поводу стало для него невыносимо унизительным.
Свободное копирование
