Дневник Владимира Ламсдорфа - 211

В воскресенье 27 мая очередной курьер привозит нам два личных письма графа Шувалова, оба собственноручные.

Первое от 24 мая/5 июня 1890 г.:

"Я желал бы, не дожидаясь ответа на мою секретную телеграмму от 19/31 мая, поделиться с вами своими впечатлениями от вашего строго личного письма от 16-го мая. Когда было решено перенести наши переговоры в Петербург, что совпало с отставкой Бисмарков, генерал Швейниц находился в Берлине, и мы с ним долго конфиденциально беседовали о причинах этой перемены. Как я имел честь сообщить вам лично, тогда речь шла только о том, чтобы дать призванным к делам правления лицам время ознакомиться с этим вопросом, а также, по словам Бисмарка, сохранить дело в тайне, избегая, елико возможно, увеличивать число посвященных. Я не только сообщил генералу Швейницу сущность моего разговора с императором Вильгельмом, но и настаивал на том, чтобы он передал его новому канцлеру, тем более что до сих пор генерал Каприви ни словом его не коснулся. Мне хотелось, чтобы Швейниц был обо всем осведомлен хотя бы перед своим отъездом.

Должен сказать, что во время моего свидания со Швейницем, после его беседы с Каприви, он имел довольно неуверенный вид, хотя и не дал мне повода ожидать полного снятия этого вопроса с очереди. Я слишком хорошо знаю характер Швейница, чтобы предположить, что он мог согласиться на перенесение переговоров, зная, что здесь уже было принято решение их вообще не продолжать. Несмотря на всю осторожность, с какой он высказывал свои соображения, я чувствовал во время нашего разговора, что он предвидит некоторые затруднения со стороны новых стоящих у власти лиц, но все это еще очень далеко до царящего в настоящий момент молчания.

Как вы совершенно верно изволили заметить, очень желательно найти разгадку этой тайны, перед лицом которой мы стоим вот уже два месяца. Перенесение переговоров в Петербург лишало, разумеется, меня возможности касаться этого вопроса с Каприви, поэтому я и позволил себе просить в своей секретной телеграмме инструкций, прежде чем затронуть с германским канцлером этот щекотливый вопрос. Последнее меня нисколько бы не затруднило, если бы перенесение переговоров не было уже свершившимся фактом, но при теперешнем положении вещей предлагаемые мною лично Каприви вопросы имели бы вид простого любопытства с моей стороны; напротив, говорить от вашего имени было бы, конечно, наиболее удобным, однако не скрою от вас, что здесь это могло бы быть истолковано в том смысле, будто Швейницу не удалось достигнуть соглашения с вами. Ввиду этого я начну действовать лишь по получении ваших инструкций.

Мои многочисленные письма и устные беседы, которые я не раз имел честь вести с вами во время моего последнего пребывания в Петербурге, избавляют меня от необходимости вновь излагать вам создавшееся положение, но признаюсь вам, что в глубине души я его объясняю следующим образом. Заключение нашего секретного двухстороннего договора с Германией явилось только следствием тайного трехстороннего договора, заключенного шесть лет назад. Видя, что мы порвали с Австрией, князь Бисмарк, конечно, мог счесть удобным подписать с нами договор, шедший, может быть, вразрез с некоторыми секретными статьями его договора с Веной (кто нам поручится, что подобные статьи не существуют?). Мы слишком хорошо знаем характер бывшего канцлера, чтобы допустить, что его могли удержать от этого соображения порядочности. Руководствуясь исключительно интересами данного момента, он не предавал значения препятствиям, которые могли бы быть воздвигнуты его политической совестью. Как вам известно, если бы он остался у власти, секретный договор, горячим сторонником которого он стал, был бы возобновлен. С Каприви совсем не то. Будучи человеком, малознакомым с дипломатическими ухищрениями, одаренный сердцем солдата, каким здесь любят его изображать, этот министр, уважающий прежде всего имперскую конституцию и сознающий всю лежащую на нем перед государством ответственность, испугался двойной игры, которую в случае подписания нашего договора ему пришлось бы вести по отношению к Австрии, на союз с которой он, очевидно, смотрит серьезнее, чем его предшественник. Невольно приходят на память слова Каприви о том, что предшественник его мог жонглировать одновременно многими шарами, между тем как он почтет себя счастливым, если справится с двумя.

Если рассуждения мои правильны, то в них и заключается, вероятно, разгадка этой тайны; ясно, что мотивы Каприви не могут быть нам сообщены; возможно, что этим и объясняется хранимое им молчание. Слышанные мною из уст самого императора слова, а именно что "германская политика есть политика ее монарха, а не канцлеpa", не уменьшают, по моему мнению, верности моих предположений, так как, если судить по тому, что я слышу о Каприви, он скорее покинул бы свой пост, нежели принял участие в деле, не согласующемся с его убеждениями.

Тем не менее, я все же думаю, что канцлер искренне желает сохранить наилучшие отношения с Россией, а может быть, и готов категорически высказаться в этом смысле в форме, которую предстояло бы в таком случае найти. Последнее было бы тем более важно, что получение подобных заверений со стороны Каприви явилось бы для нас почти равнозначным возобновлению наших соглашений, которыми мы в сущности не особенно дорожим.

P.S. Письмо это было уже написано, когда пришла ваша вчерашняя секретная телеграмма. Тем не менее, я посылаю эти строки, так как они могут несколько дополнить данные, объясняющие отказ, о котором вы мне сообщаете".

Второе собственноручное письмо, скорее записка, от 25 мая/6 июня: граф Шувалов просит указать точно дату предполагающихся в Красном Селе маневров и предлагает устроить приезд императора Вильгельма в наиболее удобный для нашего государя момент. Затем он добавляет: "Не сочтете ли вы нужным выразить в той или иной форме желание видеть у нас генерала Каприви? По моему мнению, присутствие его желательно; это спокойный и серьезный человек, который понравился бы нашему августейшему монарху, а его врожденная скромность может ему помешать явиться, если он не будет знать, приятно ли его присутствие".

Я уже обращал на это внимание министра перед его докладом 21 мая. Высказываемое графом Шуваловым в конце письма предположение, что канцлер Каприви готов, вероятно, категорически высказаться в смысле сохранения наилучших отношений с Россией, совпадает с тем, о чем думал и я. Принимаюсь писать оба письма и третье барону Моренгейму по специальному вопросу; но, для того чтобы курьер мог выехать хотя бы в пятницу, я должен завтра послать министру проекты и копии их для подписи, и все это должно быть сделано лично мной, потому что никто не посвящен в эти секретные дела. По возвращении черновиков и подписанных экземпляров мне предстоит удовольствие переписать их еще раз, для того чтобы препроводить в форме доклада государю.