Томмазо Сальвини - 1

Томмазо Сальвини[1]

Томмазо Сальвини я видел только в последний его приезд в Россию. Он уже был стар -- то есть относительно, конечно. Надвигающаяся и надвинувшаяся старость выражалась не столько в упадке физических сил -- может быть, она в этом проявлялась всего менее, -- сколько в утрате какой-то воли к одолению, воли к торжеству, к победе. Голос Сальвини все еще звучал, как буря, но это была жалобная буря трагического сетования на судьбу, с которой уже поздно или невозможно бороться. Огромный, с фигурой атлета, с глазами, в которых так часто светилось мудрое спокойствие, ожидающее конца, он все больше напоминал на склоне дней своих черты молодого Томмазо, как они изложены в его автобиографии.

 "Мне было тринадцать лет, -- рассказывает он о смерти своей матери, -- но, как это ни странно, на вид мне можно было дать семнадцать. Мое физическое развитие было таково, что я не только был головой выше самых высоких из моих сверстников, но и вся фигура моя развилась пропорционально росту, так что недоставало только немного растительности на лице, чтобы меня приняли за юношу двадцати лет. Когда отец увидел меня, он воскликнул:

 -- Господи! да что же из тебя выйдет? Голиаф, что ли?"

 Толчком к дебюту Сальвини был такой же случай, как и в жизни большинства великих актеров и актрис (например, в мемуарах Ристори о первой ее значительной роли рассказывается почти то же), -- внезапно заболел актер, игравший простака Пасквино в "Любопытных женщинах" Гольдони, и антрепренеру пришла счастливая идея предложить эту роль юному Томмазо.

 "Спросили меня, -- рассказывает Сальвини, -- и я согласился тотчас же, главным образом ради того, чтобы сделать удовольствие антрепренерам, которые в моих глазах были очень важными персонами. Благодаря моей отличной памяти я в три часа легко справился с небольшой ролью Пасквино. Сознаюсь, я струсил так, что готов был броситься в уборную, сбросить с себя костюм и отказаться от роли. Но отец, который знал, что я во всем подчиняюсь ему беспрекословно, несколькими словами удержал меня на месте.

 -- Стыдись! -- сказал он: -- мужчина не имеет права быть трусом.

 Мужчина! мне было всего четырнадцать лет, но мне уже хотелось называться мужчиной".

 Дебют в роли простака -- подчеркиваю это обстоятельство -- сошел удачно, и понемногу юный Томмазо стал втягиваться в актерское дело. Отец руководил первыми шагами Томмазо и, заметив несомненное его дарование, решился на шаг для актера весьма трудный: он отказался от первых ролей и перешел на "второе положение", как выражаются на актерском жаргоне, в труппу знаменитого в то время импресарио Густаво Модена, единственно с той целью, чтобы дать возможность Томмазо получить настоящее сценическое образование под руководством Модена.

 Модена славился тем, что формировал молодых актеров, и Томмазо, как он выражается, поступил к Модена "в качестве бесплатного приложения" к контракту своего отца, без жалованья и с обязательством, в случае необходимости, играть статистов. О первом знакомстве с знаменитым импресарио и учителем своим Сальвини передает таким образом:

 "Модена обратился ко мне и воскликнул на своем родном наречии:

 -- О, какой хороший Давид! Ну, так как же, молодец, хочешь учиться?

 -- Да, синьор маэстро, -- отвечал я.

 -- Не так, не так, -- сказал он, -- зови меня Густав, это лучше. Чему же ты учился раньше?

 -- Я играл партии простаков, синьор Густав, -- отвечал я.

 -- Прекрасно, -- сказал он. -- Теперь ты выучишь этот монолог, и, когда будешь знать, скажи его мне, влагая в него весь свой ум и всю свою душу".

 Метод Модена был тот единственный верный метод сценического образования, который состоит в практическом обучении молодого актера. Модена показывал, как должно играть, начитывая роль, на примерах объясняя технику сцены и конкретно разъясняя тайну искусства.

 Сальвини приходилось в это время очень много работать. Условия провинциальной сцены во всех странах более или менее одинаковы: частая смена репертуара, малое количество репетиций. "Я засыпал, стоя, на улице, прислонившись к стене дома", -- пишет Сальвини. Вскоре умер отец Сальвини.

 "Теперь Густаву Модена, -- пишет Сальвини, -- приходилось платить мне какое-нибудь жалованье, чтобы дать мне возможность существовать, и я помню, что стал получать по пятидесяти чентезимо (около 20 копеек) в день. Иногда, когда мне доставалась значительная роль, он, в виде вознаграждения, давал мне пять лир (около 2 рублей). Впрочем, это случалось редко".