В популярности и славе Вяльцевой есть какое-то "memento", которое звучало для массы. Иной очень возносится в гордыне ума, но "под чарующей лаской твоей" возвращается к первобытному. Это мелодический зов инстинкта -- цыганский романс, и вольтерьянцы напрасно против этого говорят. Я никогда не стыдился этих зовов. Я до сих пор не могу забыть отдельного кабинета "Яра", где я слушал Варю Панину, -- просторный, неуклюжий, с такими же просторными и неуклюжими диванами, тускло освещенный, потертый.
Панина вошла в кабинет, поздоровавшись со всеми за руку, с той тряской манерой пожатия сверху вниз, которая, в общем, характерна для малокультурных людей и мужеподобных женщин. Панина была в широкой, очень просторной, вроде пиджака, кофте странного какого-то цвета. Корсета она не носила, да и вообще в наружности своей -- не без расчета, быть может, -- подчеркивала пожилой свой возраст и мужскую ухватку. Сев на стул посреди комнаты, она сейчас же закурила. Папиросы у нее были толстые-претолстые, папиросы "пушка", и курила она беспрерывно, несмотря на заметную одышку.
Она пела много, очень много... Желтоватый свет тусклых огней, клубы дыма, стелющиеся в воздухе, наверху под потолком, и все, кто тут были, все эти столь разные, столь непохожие друг на друга люди, раскинувшиеся в истомных, жаждущих, внимательных позах и ловившие звуки каждый по-своему, сообразно строю души своей и воспоминаниям пережитого, но все со сладкой тоской, с жаждой страдания... Она пела голосом почти грубым, напоминавшим бас, совершенно не женским по тембру, но с чисто женскими, удивительными по остроте своей интонациями. Какие-то смутные образы рождались из ее песен и щемили душу. Грусть в ее песнях была бесконечная, безысходная... Что она пела? Не все ли равно?
Я грущу, если можешь понять
Мою душу -- доверчиво нежную...
Два течения, два настроения, два чувства боролись между собой в русской душе, теряясь в далеком прошлом истории. И одно из них -- это пассивность пахаря, пригвожденного к земле, с печальной, плаксивой песнью тупого покорства, и другое чувство -- вихрь вольницы, которой море по колено и все на свете трын-трава. И сообразно с этими двумя настроениями души шли двоякого рода создания. Цыганская песня -- это исторический, переработанный отзвук старинной вольницы, которая жила на Дону и на Днепре, на Урале и на Яике, и все, что осталось живого в душе от преданий вольницы, -- все стремилось неудержимо к задору, туману и шири цыганской песни.
Островский верно учуял эту цыганскую основу, когда задумал Ларису в "Бесприданнице". Эта девушка, вросшая в землю двумя корнями -- одним в общекультурную дворянскую, русскую жизнь, другим в привольный луг цыганского кочевья, -- русский символ. Тоска русского человека по цыганскому житью -- тоска историческая. Ее воплотил с гениальной простотой и выразительностью Пушкин в своем Алеко; ее подтвердил позднее на собственном примере Апухтин своими прелестными "Ночами безумными, ночами бессонными". Такова же и Лариса. Что это за странная девушка, у которой ни культурные условия жизни, ни воспитание, ни среда, ни экономический, наконец, строй существования не могут вытравить этой духовной близости к цыганскому табору? Но в цыганах -- последний и самый дорогой "пережиток" угасшего духа былой вольницы, своеобразие каприза, своеволие беспокойного духа.
Захочу -- полюблю,
Захочу -- разлюблю!..
Так ненавидеть, как ненавидят в цыганском пении, умеют только сильные натуры. Так ненавидеть, чтобы жечь, мстить, пройтись пожаром. И вместе с тем любить -- любить мрачно и сосредоточенно, молча, без фраз. В этой музыкальной дребедени светилась история. Согласимся с этим и, может быть, "простим" Вяльцевой очарование, которое она производила.
Свободное копирование
