Слухи о том, что известная оперная певица Евлалия Павловна Кадмина переходит в драму, казался настолько невероятным, что когда, появилась афиша о дебюте артистки в роли Катерины в "Грозе", все были крайне поражены. Я присутствовал на этом дебюте и должен сказать откровенно, что никогда не допускал мысли о возможности такого исполнения столь трудной роли при условии первого опыта на драматическом поприще. Таково было мое мнение и мнение большинства театралов. Местная пресса, за исключением, впрочем, "Новороссийского Телеграфа", поместила восторженные отзывы о первом дебюте артистки, да и "Новороссийский Телеграф", отдавая должное артистке, указал только на некоторые недостатки исполнения; отзыв его был, так сказать, сдержанный. На третий день после этого дебюта я сидел в саду Форкатти и, в ожидании репетиции пьесы "Дочь века", вел беседу с Кадминой. Она конечно, интересовалась отзывами газет о ее первом дебюте; я сообщил ей эти отзывы, не скрыв, что "Новоросийский Телеграф" находить в игре ее кое какие недостатки. Услыхав о недостатках, Кадмина вскочила с места, затряслась от негодования и крикнула: "да как он смеет! я не позволю себя оскорблять, я больше играть не буду"! Я стал ее успокаивать, но она все больше горячилась и, наконец, бросилась на сцену, требуя дать ей газету, без чего репетировать не будет. Газета нашлась, артистка внимательно прочитала статью, затем разразилась бранью, но после нескольких успокоительных фраз Форкатти, стала репетировать. Казалось, инцидент исчерпан; случилось однако, нечто, совсем неожиданное. В антракте Кадмина вышла в сад погулять. Как на грех: туда-же пришел рецензент "Новороссийского Телеграфа", о чем какой-то его доброжелатель из артистов шепнул Кадминой. Она направилась к нему и не больше как через две минуты раздавался голос Кадминой по всему саду. Приводить выражения, которые она пускала в ход и эпитеты, которыми она награждала рецензента -- я не стану хотя-бы потому, что они не прошли-бы через цензуру. Услыхав голос Кадминой, артисты оставили сцену и высыпали в сад. Я последовал за ними. Наткнулся я на следующую картину: рецензент, крайне сконфуженный, стоял облокотившись у стола, а перед ним г-жа Кадмина, размахивая тетрадью, кричала: "нет, вы докажите, все не смеете так писать"! и опять эпитеты. Сколько артисты.ни упрашивали Кадмину прекратить это объяснение, но чем более ее успокаивали, тем более она горячилась. Наконец послышались рыдания и затем с артисткой сделался нервный истерический припадок. Положение было настолько серьезное, что пришлось послать за врачом и часа через два после этого Кадмина пришла в себя, несколько успокоилась и стала продолжать репетицию.
Вечером артистка была очень весела, крайне сожалела о случившемся и весь этот инцидент объясняла своей нервностью, раздражительностью и вспыльчивостью, а на вопрос артиста Никольского, помнит-ли она, какие выражения пускались ею в ход, она ответила, что будучи в возбужденном состоянии никогда не помнит, что говорит и делает.
Прошло недели две. Спектакли, с участием г-жи Кадминой, шли довольно часто -- и уже без всяких инцидентов; артистка была даже настолько любезна, что в какой-то пьесе приняла на себя ничтожную роль, в которой требовалось пение и прекрасно исполнила несколько романсов.
Как-то раз, сидя на Бульваре часа в два дня, я заметил, что со двора Петербургской гостиницы выбежал какой-то мужчина, а за ним, с приподнятым в правой руке зонтиком, бежала, что-то крича, какая-то женщина. Мужчина бежал по направлению к бульвару, женщина за ним. Когда эта пара была уже близко от меня, я ее узнал; это были: П. А. Романовский, заведующий делами Форкатги и артистка Кадмина. Романовский, не оглядываясь, бежал, а артистка, догоняя его, старалась ударить его зонтиком и при этом пускала в ход крайне циничныя выражения. Только у самой лестницы, ведущей к набережной, Кадмина остановилась, так как поняла, что ей Романовского не догнать. Постояв с минуту она повернула назад и прошла в себе в гостиницу. Нечего добавлять, что сцена эта привлекла массу гулявшей на бульваре публики, но узнать в чем дело трудно было, так как Романовский скрылся. Когда я по лестнице прошел в сад Форкатти, я нашел там антрепренера, которому Романовский горячо о чем-то рассказывал. Ясно было, что речь шла о событии только что имевшем место на бульваре. Вот, вкратце, рассказ Романовского. Форкатти должен был по условию уплатить Кадминой в этот день 800 руб., но нашлось только 400, которые и даны были Романовскому для вручения артистке с просьбой подождать несколько дней остальных денег Романовский исполнил это поручение, но когда артистка стала его бранить, он счел за благо удалиться. Заметив, что он уходит, Кадмина схватила со стола зонтик и хотела его ударить, но он выбежал, а она за ним. Остальное известно.
Если бы авторы двух пьес: "Татьяны Репиной" -- А. С. Суворин и "Евлалии Раминой" H. Н. Соловцов слышали рассказ Романовского или присутствовали, как я, при объяснении Кадминой с рецензентом "Новороссийского Телеграфа", то вряд-ли ими были-бы написаны эти пьесы, в которых, на основании одного только факта самоубийства артистки, они опоэтизировали эту героиню. Добавлю еще, что и в Харькове, и в Киеве, где служила эта артистка в опере, характер ее считался невыносимым, а обращение со служащими, во время вспышек, более чем оскорбительным. Покойный I. Я. Сетов не раз рассказывал, что ему приходилось краснеть за свою первую примадонну, которая, не стесняясь присутствием за кулисами посторонних лиц, ругалась "как извозчик".
Справедливость требует, однако, заметить, что Кадмина была очень добра, и нередко помогала нуждающимся товарищам. Впрочем, я не намерен пускаться в разсуждения, а только констатирую факты.
Свободное копирование
