10 августа 1921 г.
Была в свои именины, в воскресенье, 7-го, у дяди Юзи. Но всеми мыслями была на Гороховой...
Понедельник 8-го с утра начался перезвонами с Т[атьяной] Бор[исовной] и беготней по разным инстанциям. День прошел безрезультатно. Пришла в 4 часа домой. Л.Н. встретил меня на кухне возгласом:
-- Вы знаете, конечно?
-- Что? Нет, не знаю.
-- Михаил Леонидович звонил. В пятом часу позвонит опять. А в пятом самый дорогой голос в мире говорил в трубку:
"Здравствуйте, Мориц!"
Мысль, что он проводит свой первый вечер с Гр[игорием] Л[еонидовичем] и Т.Б. совершенно не огорчала. Т.Б. позвонила мне:
-- Ада Ивановна, спешу Вас обрадовать...
Звонок Мишатского, он пообещал прийти на следующий день.
По правде сказать, в этот вечер я совсем не думала о том, что случилось такое большое, европейское горе: умер Блок. Да еще ходили слухи, что Чуковский сошел с ума.
Во вторник я пошла на шестичасовую панихиду. Блок ужасно изменился. Вместо милого, чистого, умного, почти что красивого лица была желтая злая маска с оскаленными зубами, заострившимся носом и небритыми усами (которые он не носил при жизни).
Было много цветов. Их запах смешивался с запахом тления. Я стояла ужасно расстроенная всем этим. И вдруг, под конец случайно оглянувшись, увидела дорогое, бледное и усталое лицо
-- и забыла Блока, панихиду и все в один момент.
Мы прибыли домой. Маленький Пушкин, висевший у меня на груди, был заменен "орденом следующей степени" -- таким же Пушкиным, только золотым и интересно сделанным.
Так как предстоял на следующий день вынос Блока, я предложила Мишуку переночевать. Он слегка поломался и согласился.
Уже после 12 мы сидели с Мишем и читали мои стихи, набежавшие за дни хандры. Завтра вынос Блока, это в двух шагах... В час мы были уже по кроватям. Но мне вспомнился Блок. Я вспоминала слова сиделки, что последний вечер перед смертью он кричал от смертельной тоски: Ай-ай-ай! Боже мой! Боже мой!-- так что приходили с улицы.
И так мне было страшно, так страшно! Даже мысль о Ми-шатском за стенкой не успокаивала. Встала, одела на цепочку с образками снятого Пушкина 2-й степени, старого, не снимавшегося с 6 января,-- это немного помогло.
Наутро встала в четверть девятого, напоила нас обоих чаем, и мы поехали, то есть пошли хоронить бедного Блока.
Дошли до Смоленского, бродили по кладбищу, вылезали en trois с Максом в какой-то картофельный огород, вернулись в церковь.
Я безумно устала душевно, все внутри у меня дрожало, и раз я даже села на могильную плиту, такие круги пошли перед глазами. Меня беспокоило: раз я так устала, то что же Миш! После 3-дневной голодовки и трех ночей на венском стуле. Он выглядел ужасно. Совсем черный, замученный. Он настаивает, чтоб я ехала завтра на 4 последние дня отпуска в Кикерино, но у меня душа не лежит уезжать от него.
Свободное копирование
