4 марта 1921 г.
Вчера, в мой день рождения, собирались из-за уплотнения не у меня, а в "рукавице". Подарки были всем.
Lehrer Lampel рисовал карандашом диплом и Морицу, и мне, подписав: "Сан-Суси, 3.III.21" {Запись на этом обрывается, следующая тетрадь неизвестна.}.
[А.О.]
4 марта 1921 г.
В день Цеха [2 марта] мы с Мишем сговорились встретиться раньше остальных. На следующий день должно было состояться чествование Макса по случаю дня его рождения в "рукавице". Итак, я сидела в низком мягком кабинетном кресле и ждала Миша. За окном торчали черные деревья, летали черные вороны и была не то осень, не то весна. Явился он, и мы устроились на окне.
-- Адусь, вы меня не забудете до нового года? Вы можете не забыть меня? И если я подъеду в бричке там, в Россиенах, и Вы будете вышивать пятую скатерть... Вы меня встретите так же, как здесь, на Прядильном?
Надо было ответить очень, очень честно. Я посмотрела в окно. Там было много снега. Из сугроба торчал бок железной скамейки. У забора горел еще ненужный, но очень приветливый фонарь. Сейчас подойдут цеховики, я повернула выключатель. И не успела отойти от стены, как вошли Гум и Г.Иванов, потом Нельдихен, Одоевцева и Оцуп.
Миш читал "Последнюю вечерю" -- мое "Вино",-- которую, я уже думала, он никогда не кончит, хотя у меня было ощущение необычайной, горячей густоты.
Последний помысл -- об одном,
И больше ничего не надо,
Гори над роковым вином
Последней вечери лампада!
И кто узнает, кто поймет,
Какую тьму оно колышет,
Какого солнца черный мед
В его струе горит и дышит?
Смотри, оно впивает свет,
Как сердца жертвенная рана,
Весь мрак, всю память мертвых лет,
Я наливаю в два стакана.
Сегодня будет ночь суда,
Сегодня тьма царит над нами.
Я к этой влаге никогда
Не припадал еще губами.
Пора. За окнами темно.
Там одичалый праздник снега.
Какое страшное вино!
Какая кровь, и смерть, и нега.
Оцуп,-- первый раз в жизни сказав умную вещь,-- заметил, что это что-то новое в поэзии Maîtr'a. Гум остроумно говорил:
-- Как для матери бородатый детина все еще прежний ее пятилетний малыш, так и ты, Мих.Л., материнским оком видишь в своих стихах первоначальную мысль, которую ты так выносил в себе, что от нее и следа не осталось для непосвященных. Расшифруй нам загадку. Что это за вино? И лампада?
Я присутствовала при рождении и крещении, и для меня в "бородатом детине" был так ярко жив этот "пятилетний малыш".
Потом читали остальные. В 10 пришлось расходиться ввиду военного положения. С М. расстались на углу Садовой.
Откуда-то вынырнул Нельдихен.
-- А? Это Вы? А я только что собирался к Вам приставать.
-- И разочарованы, что не удалось? Хорошенькое занятие,-- рассмеялась я.
Мы шагаем вместе, и я попадаю в половине двенадцатого домой, хотя можно ходить только до одиннадцати.
На следующее утро ждут события!!!
На ДИСКе афиша, и среди прочих фамилий непохоже на меня длинное "Ада Оношкович-Яцына". Физически не хватает сил жить. Моей бодростью мы питаемся второй день.
-- Ты адски бледная! -- констатирует Джон.
-- Гм... Carnavalia miseria. В прежние времена эта неделя называлась масленицей.
На работе: художник Курилко хочет увольняться. Начал большую работу. Набросал несколько эскизов -- выходит! Это будет символический синтез нашего времени. По зубам Европе, чтоб видела, чтоб знала, до чего нас довела! 10 картин на коже. Ряд очень реально выполненных кошмаров... Первая картина изображает изнасилованную женщину. Все очень детально, очень реально... Сломанная нога с торчащей костью, все складки кожи (я ведь медик, мне все это хорошо знакомо). На ее живот навалены тяжести... тут кровь...
-- Разве это искусство?
-- Ругать, конечно, будут, но я этого не боюсь. Вторая картина такая: старушонка, преждевременная старушонка, замученная, со злыми глазами, оскаливается через плечо, прикрывая рукой горшочек с человеческим мясом.
-- Это страшнее. Потому что проще. Кто-то подходит, деловой и противный.
-- Як Вам, Ада Ивановна.
-- Да. Что скажете? -- мысленно посылая к черту пришельца, спрашиваю я.
-- Да вот тут длинная история.
Мы обмениваемся с Курилко кислыми гримасами.
Свободное копирование
