Жизнь и приключения Артемия Араратского - 70

Состояние мое между тем день от дня становилось тягостнее. -- Каждое утро до восхода солнечного ходил я от лагеря, так, как на версту, к одному ключу и там, обремененный моею горестию, молился богу. Однажды, находясь в таком труде и проливая обильные слезы, остановил глаза мои на восходящее солнце. Оно было еще на самом всходе, и весь горизонт покрыт был как бы кровавыми облаками. От слез ли или от расстроенного моего положения показалось мне в тех облаках несколько человеческих голов, а над солнцем бегающие люди взад и вперед. Явление сие в такой привело меня страх и трепет, что я бросился лицом на землю и лишился памяти. -- В таком положении пробыл я более часа, как наши калмыки, пришедшие на сие место поить верблюдов, меня растолкали. Я увидел тогда солнце довольно уже высоко и не знаю, в бесчувственности ли или во сне то время находился. -- Приключение сие, как и вообще горесть мою, я старался сколько возможно скрывать от Г. С., опасаясь, чтоб не усугубить его страдания.

Войска на Гурт-Булахе простояли около полутора месяца. Трава была почти вся вытравлена, так что лошадей надлежало бы отгонять верст до 12 и более, но такая отдаленность со стороны горских хищников была опасна, почему в последних числах июля месяца выступили от Гурт-Булага к обширной долине Персеиду у старой Шамахи, стоящей на самой подошве Кавказских гор. В Гурт-Булаге воздух был очень приятный и здоровый, но в Персеиде нашли сухой и палящий.

-- Поход с Гурт-Булага был весьма затруднителен, ибо к Персеиду надлежало спускаться по каменистой крутизне. Жители старой Шамахи по причине частых набегов от горских разбойников принуждены были, оставя свои дома, переселиться на другое место, которое называется новая Шамаха, или Ах-Су, по имени тамошней реки, что значит белая вода.

От старой Шамахи от 15 до 20 верст на вершине горы есть крепкое и неприступное место Фит-Даги, к коему на некоторое расстояние идет только одна весьма узкая дорожка. -- В опасное время, при случающихся там беспокойствах, жители новой Шамахи и всей тамошней области собираются туда. -- При нашествии Ага-Магомет-хана на Грузию шамахинский хан не захотел подклониться под его иго и со всем народом удалился на Фит-Даго. Гористые места здесь покрыты были пажитями и составляли приятное зрелище. Вслед за войском прибыли сюда из России архиепископ армянский и находившийся в Петербурге посланником царя Ираклия К.-Ч.[1] Главнокомандующий для пользы службы принял их с уважением и обласкал сколько возможно. -- Епископ послан был к шамахинскому Мустафе-хану с тем, чтоб он приехал в российский стан не так, как к неприятелям, но для изъявления дружбы. Они съехались в деревне Сагиан, стоящей на горе в нескольких верстах от Персеида. В тамошнем армянском монастыре епископ дал присягу хану в том, что он будет принят у нас как друг и свободно возвратится в свое место. По прибытии хана главнокомандующий принял его с приличным ему уважением и уверил, что российские войска во всей его области поступать будут приятельски. Хан с своей стороны говорил между прочим, что он ожидал и будто бы желал прихода россиян, и просил графа оказывать ему свое покровительство и защиту противу шаха, которого он почитает своим неприятелем. По отъезде хана епископ и К.-Ч. вздумали просить графа о прощении Г. С. Они хотели чрез то прославить свое имя и избавить нацию от того бесчестия, что один из их земляков будет вечно несчастлив. -- Как бы то ни было, однако епископ и посланник сколько много ни надеялись на благосклонность к ним великодушного графа, но вместе с тем знали и важность проступка Г. С. противу присяги и государства и потому не прежде приступили к ходатайству, как наперед чрез письма убедили шамахинского хана войти в общее с ними посредство. Хан на сие согласился и с своей стороны писал о том к графу убедительное письмо. Граф, желая сделать им удовлетворение единственно для того, что они могут оказать какую-нибудь услугу, приказал представить пред себя С. и в присутствии ходатаев и прочих чинов армии перечитал ему все его поступки, укорил неверностию к службе, нарушением присяги и сколь тяжкому подлежит он осуждению, потом даровал ему прощение и приказал возвратить ему саблю и все его имущество. Как скоро Г. С. освободился, то вместо того чтоб прославлять милосердие графа и помыслить о исправлении своих поступков, он принялся за прежнее ремесло. Тем армянам, которые еще его не знали, -- некоторым персиянам и другим простякам говорил и хвастал, что его не нашли виноватым и проч. Я понимал тогда уже по-русски многое, что говорят, и частию мог отвечать. Прислушиваясь иногда к разговорам в корпусе, а более всего по случаю заарестования Г. С., я имел уже настоящее об нем понятие и удивлялся как его необыкновенной страсти к хвастовству, так и тому, что он вовсе не чувствовал ни божияго к нему милосердия, ни графского благодеяния. Впрочем, будучи рад его свободе, я почитал уже и себя свободным воспользоваться первым благоприятным случаем в мою пользу, а между тем положил со всевозможным вниманием наблюдать за его поведением и, так сказать, ходить по следам его. По самохвальству его многие бедные армяне приходили к нему с разными просьбами как к человеку сильному, и он всякому обещал сделать удовлетворение. Люди сии почти всегда толкались у нашей палатки в ожидании милостей Г. С. Однажды они просили меня напомнить ему о своих нуждах; я знал уже, что мой господин их обманывает, но решился полюбопытствовать об его ответе и удостоился изрядных ругательств, что вмешиваюсь не в свое дело.