Из далекого прошлого - 63

"<В. Устюг,> 7 октября <1865 года>

   Вчера я прочел в "Книжном вестнике", что милый Михайлов умер в Кадаинском прииске. Опять сжалось сердце. С некоторых пор напала на меня какая-то апатия. Чувствую, что совсем пусто в голове и сердце. Какая-то притупленность и чувства и мысли. Вообще этот номер "Вестника" полон известиями о смерти наших знакомых: умерла Софья Дм. Хвощинская (Весеньев), умер Вольфсон и Брокгауз".

"<В. Устюг,> 21 октября <1865 года>

   Друг Людя. Новое постановление о печати произвело в редакции "Русского слова" революцию. Месяц тому назад я получил от Зайцева письмо, в котором он сожалеет, что меня нет в Петербурге, а Писарев находится в уединенном положении. "Вы могли бы судить,-- продолжает он,-- о важности этого обстоятельства, только зная о тех реформах в журнале, каких я и Соколов добиваемся от Григория Евлампиевича. К сожалению, как ни необходимы эти реформы и как ни важны они для интересов не только "Русского слова", но и всей литературы, я потерял надежду склонить на них нашего почтенного издателя, который при всех своих достоинствах не одарен тою добродетелью, которою в такой степени отличаемся все мы, то есть быть пролетарием". Что все это значит, я понять не могу, хотя знал очень хорошо, что Григорий Евлампиевич далеко не пролетарий, и никогда не верил в искренность его липких и сладких фраз. Например, в письме от 4 сентября Благосветлов мне пишет: "В моих отношениях к вам столько прочного расположения, столько задушевного уважения, что изменить эти отношения может разве только смерть да вы сами. Я третий год работаю с вами в одном журнале и, что гораздо важнее, в одном умственном направлении; я третий год переживаю нравственно ту тяжелую пору вашей жизни, за которой я по необходимости должен был следить... Я не испытал десятой доли того, что испытали вы, но я могу понимать, что значат ваши опыты и какая благородная натура должна быть у того, кто в этом водовороте сумеет сохранить полнейшее присутствие светлой мысли и спокойного характера..." и т. д. Затем, в письме от 7 сентября, то есть через три дня, Григорий Евлампиевич является уже другим. Письмо написано в каком-то раздраженном состоянии и с очевидным неудовольствием и а меня, причем намекается, что для двух отделов работать трудно и статьи выходят спешные. Кроме того, заявлена боязнь сидеть в тюрьме по милости сотрудников, которые вместо дела вздумают разряжаться трескотней фраз. Не понимая, к кому относится это предостережение, я отвечал вообще. Вчера получаю отпет на это письмо, где Григорий Евлампиевич говорит в прежнем тоне: "По правде сказать, только вы и Писарев связываете меня нравственными отношениями к "Русскому слову"; я люблю его именно настолько, насколько могу любить и уважать вас... вчера я подал просьбу об утверждении меня редактором серьезного отдела. Кроме того, предполагается предложить Зайцеву особый отдел для редакции. Не знаю, как все это устроится... прошу вас убедительнейше высылать поскорее статьи..." Как поскорее? Значит -- чаще, значит -- больше статей, а прежде писал, что для двух отделов много, и намекал на три-четыре листа в месяц? Ничего не понял. Но вчера же я получил письмо и от Зайцева. "Я, Соколов и Писарев,-- пишет он (но разве Писарев на свободе?),-- подали нынче в отставку от "Русского слова" и всей журналистики (?). На днях об удалении нашем будет напечатано или в книжке "Русского слова", или в "Петербургских ведомостях"..." Но какая причина этого происшествия? Причина очень простая: дело в том, что Григорием Евлампиевичем овладел страх и он сделался хуже всякого Веселаго. Кроме того, он имел неосторожность в пылу спора сознаться, что цель его -- только собрать теперь подписку, которую он рассчитывает в четыре тысячи, потом издавать книжки как можно экономичнее, рублей в шестьсот этак, не дороже, и к концу 1866 года откланяться публике и отправиться на лоно природы... Он дошел до того, что предлагал в редакторы "Русского слова", по случаю отказа Благовещенского (спраздновавшего трусу), то Чужбинского, то Порецкого, то одного старого семидесятилетнего подъячего, то, наконец, своего рассыльного!.. Я полагаю, что это извещение будет для вас не лишнее и если не вызовет вас к чему-нибудь теперь, то хотя даст возможность знать, чего ждать в будущем".

   На свои отношения к "Русскому слову" я никогда не смотрел как на прочные и знал, что так или иначе они должны кончиться: вот почему я и писал тебе о переводах. В Петербурге все это ничего; но когда живешь один в голой степи, то есть о чем задуматься. Что делать? Прощай, друг. Коля здоров и весел".

"<В. Устюг,> 28 октября <1865 года>

   Мне ужасно понравилось твое выражение по поводу Авдеева: "Он хороший был человек, не знаю, как теперь". Именно так! В последнее время нам пришлось узнать людей, ну, и нужно согласиться, что на свете совершаются великие превращения; всякий так и хлопочет продать своего ближнего; истинные братья во Христе!

   Революция в "Русском слове" кончилась общим примирением. Все остались налицо, и журнал разделили по редакциям: критический отдел -- Зайцеву, экономический -- Соколову, Благовещенскому и Благосветлову -- остальные. Если бы Писарев и я были в Петербурге, то и нам достались бы свои отделы. А теперь и так.

   Зайцев пишет же мне вот что: "8-го числа (октября) помещено в "Голосе" следующее объявление: "От редакции "Русского слова". Во имя общественной пользы, экономической правды и достоинства самой журналистики, которая должна быть не только свободной, но и честной, объявляется: 1) издатель не считает подписной суммы своей собственностью; 2) подписная сумма не должна расходоваться произвольно; 3) издатель, как поверенный подписчиков, есть главноуправляющий конторою журнала; он обязан давать в известные сроки полный отчет во всех расходах по изданию; 4) отчеты эти должны печататься в самом журнале за подписью издателя. На этих началах, которые мы признаем справедливыми и полезными, будет издаваться "Русское слово". Г. Благосвстлов, Н. Благовещенский, В. Зайцев, Н. Соколов". И дальше: "Нынче я, Соколов и Дмитрий Иванович <Писарев> заключили между собой тайный оборонительный союз, условия которого состоят в том, что управляющий конторою не может исключить или удалить против воли никого из постоянных сотрудников, какими мы считаем себя, вас и Благовещенского. Удаление одного влечет за собой немедленный выход остальных (то есть из нас троих пока)". Я тоже вступлю в этот союз, но только не понимаю, зачем он тайный; в чистых делах незачем секреты; тем более что договор идет против Благосветлова, то он, разумеется, и должен знать о его содержании".