Из далекого прошлого - 54

"<Тотьма,> 4 января 1865 года

   Я здоров, но не вошел еще в колею жизни, не уселся, между тем за работу принялся. Работается легче и умнее, чем в равелине".

"Тотьма, 8 января <1865 года>

   Дружок мой Людя! Знаешь ли, сколько я получил твоих писем с последней и сегодняшней почтой? -- семь. Общее впечатление их то, что я отогрелся и оттаял; теперь мы с тобой друзья... Знаешь, почему я наставил эти точки? Когда я написал "теперь мы с тобой друзья", то опять где-то глубоко в сердце почувствовал, что зашевелилась снова неуверенность, что мы составим с тобой по-прежнему дом и будем жить вместе. Убеждения рассудка на меня не действуют; твои письма успокаивают меня на минуту, и затем опять овладевает мной чувство одиночества, которого я не испытывал в крепости и которое охватило меня, как только я вышел на свободу. Дома нет, корни вырваны, я один в четырех стенах, ты за тысячу верст, ко мне приехать нельзя -- все это такие факты, из которых ни рассудок, ни сердце не извлекут ничего утешительного. И ты хочешь успокоить меня словами, когда меня могут убедить только факты. Ты знаешь, что человеку, жившему вечно в семье, одиночная жизнь -- пытка. У тебя дети, вокруг -- люди, которых ты любишь, у тебя Феня и Софи,-- одним словом, дом в полном составе. У меня же черные деревянные стены, и в них я так же одинок, как в равелине. Мне дома тоска. Я даже измышляю, как бы убегать из него почаще, и только журнальная работа удерживает меня в квартире. Как только кончу день -- бегу, потому что мне нужен дом, и как его у меня нет -- я ищу его вне. И нашел я нечто -- лучшее, что есть, и отдыхаю там. В одно время со мной приехала в Тотьму девица Лизавета Николаевна Ракова, сестра здешнего судебного следователя. Я нашел в ней родственную натуру и примирился с Тотьмой. Ракова приехала с своей матерью к сестре, замужней за здешним лесничим и больной чахоткой (умерла и третьего дня похоронили). Теперь они остаются здесь еще, потому что жена самого Ракова (брата Елизаветы Николаевны) беременна, и потому мать хочет остаться до родов, а затем едет к себе в Устюг (вторая столица Вологодской губ., куда губернатор хотел меня отправить, но я перепросился в Тотьму, ибо далеко и северно). Жена Ракова весьма добродушная, хорошая и искренняя женщина. Мне у них совсем спокойно, так что нервы мои отдыхают и силы восстанавливаются после работы. Я думаю, и ты уже испытываешь (впрочем, это признак разбитого организма) разницу в беседе с одними и с другими людьми. С родственными натурами трещи хоть целый вечер -- не устанешь, а с неродственными -- точно тебя тянули все жилы, и измучишься, будто бы гонялся пешком за оленями. Я бываю теперь каждый день после работы (восемь часов) у Раковых и в одиннадцать часов возвращаюсь в свою убогую храмину. Так, по крайней мере, я стал делать дня три-четыре, а до тех пор все улаживался, устраивался, водворялся, или, короче, применялся к месту, квартире и новым условиям. Были у меня минуты очень отрадные: совсем тепло и хорошо; но мне уже. сорок лет; для чего-нибудь я уже жил на снеге и понимаю, на что я имею право и на что нет, что моя жизнь порченая, избитая, и годимся мы с тобой только друг для друга, чтобы через десять лет доживать вместе старость,-- молодым же портить нельзя: им нужно помогать расчищать их собственный путь. Просто даже неприлично писать так стариковски. Впрочем, ты меня поймешь. Роману конец".

"<Тотьма,> 9 января <1865 года>

   А хочешь ли знать, какой был у меня сегодня обед? Ленивые щи (говядину я выловил и съел с горчицей), потом две телячьи котлеты с шинкованной капустой и, наконец, три немецких блина, сложенные салфеточками с вареньем в середине. И подобный обед всякий день, и все это с квартирой и прислугой за пятнадцать рублей в месяц! Но есть такие человеконенавистники, которые это находят дорогим. Не верь им: это говорит в них постыдная зависть.

   Как нервик, я живу привязанностями и без них не могу существовать. Бывает оттого, что за неимением белого хлеба ешь черный, и даже с мякиной; но худой хлеб все-таки лучше хорошего камня или совершенного голода. Мишулька смешит меня тем, что заслоняет в потемках рукой нос. Вчера я отправил статью, которой очень доволен: "Френологическая оценка человеческих поступков". Заглавие несколько хитро...

   Я бываю доволен своими статьями, пока не увижу их в печати. Если бы ты знала, что сделал цензор è моей статьей в октябрьской книжке!"

"<Тотьма,> 11 января <1865 года>

   Друг Людя! Тоска, тоска и тоска! Везде мне тоска. Дома тоже. Сейчас из гостей. А теперь всего девять часов. Или, может быть, я болен? Не знаю и не понимаю ничего. Впрочем, со мной, кажется, это бывало всегда. Это не мизантропизм, потому что я знаю человек пять, с которыми мне бывало всегда отрадно. Ты, разумеется, номер первый... Не могу писать даже тебе, милый мой друг, как будто хочу спать. Спать, разумеется, не лягу, ибо всего несколько минут десятого. Начну рыться в книгах.

   Сегодня получил две фуфайки и три пары шерстяных чулок.

   Не понимаю, чего усердствует почтмейстер: он не только вскрывал посылку в присутствии исправника, но еще и вытряхал фуфайки: верно, думал найти бомбы или ракеты. Странное дело, что у нас всякий хочет быть полицейским".

"<Тотьма,> 16 января <1865 года>

   Всю эту неделю собирал материалы для статьи о Тотьме. Сегодня еду на деревенский девичник, хотя это и не нужно для статьи, но может и пригодиться. Бытовой стороны я вообще не касаюсь -- тоска, а исключительно экономической и социальной.

   За фуфайку, мой дружок, крепко, крепко жму тебе руку. Такой ты добрый, а главное -- умный. Получив фуфайки, я не знал было, что с ними делать, но теперь стал надевать по утрам дома, и отлично, ибо у меня до двенадцати часов, то есть до конца топки, мороз. А уж на дворе какой холод! Стар я и слаб, крепость меня ужасно расстроила; явилась какая-то хилость; чувствую всем телом зловредность здешнего климата и. не могу дышать на улице прямо носом, а утыкаю его в шарф.

   Сегодня я испытал много сильных ощущений. В двенадцать часов (дня) я был приглашен на открытие библиотеки при уездном училище, то есть здешнем университете. Открытие заключалось в том, что десять русских человек заявили десять разных мнений относительно порядка, в каком подписчики должны получать один за одним журналы и газеты, и затем, поспорив и пошумев, впрочем, очень тихо и умеренно, наконец согласились и разошлись по домам. Затем я отправился на девичник. Это такое варварство, за которое всю деревню следовало посадить по меньшей мере в сумасшедший дом. Процесс заключался вот в чем. В избу набралась бездна баб, девок, девчонок и всяких детей и наполнила ее так плотно, что между людьми не оставалось ни малейшего промежутка. Затем из соседней, смежной горницы вышла невеста, накрытая белым платком, села и начала голосить, то есть притворяться, что оплакивает свое девичество. При общем мертвом молчании дело шло у нее плохо, так что она сконфузилась и, обратившись к девкам, сказала им: "Ну, что же иы". Тогда те принялись петь что-то до того непонятное и монотонное, что у меня расстроились нервы, и надо было искать спасенья на чистом воздухе. Когда кончилось пенье, невесту увели снова и заплели ей косу, перевязав ее веревкой, так что коса вышла тверда и плотна, как казацкая нагайка, и конец веревки дали немеете в руки. Теперь для публики предстояла задача расплести косу. Это было бы, разумеется, не особенно трудно, если бы невеста позволила, но она тянула веревку во всю силу и кусала всех за руки и за что ни попало. Но как публики было много, а невеста одна, то, конечно, после получаса борьбы она, совершенно измученная, сдалась, и ей расплели косу. Но видно, что и для деревенской девки это была штука: для предупреждения обморока ей нужно было дать воды".

"<Тотьма,> 24 января <1865 года>

   Ах ты, голубчик! У вас холодно! А что в таком случае там, где тридцать градусов морозу, где в комнате восемь градусов и где нельзя писать по утрам, потому что коченеют руки. Ты меня насмешила, что нашла Тотьму на карте некрасивой. А что в натуре, просто прелесть. У меня совершенно то же чувство, как в Сибири, но хуже еще: там я имел гнездо, были подле свои люди, а здесь тридцать градусов морозу, и только. Николаевск. Пожалуй, что и так.

   Какое впечатление произвели старые знакомые? Да я не видал ни одного из них. Все были новые,-- Вареньку я полюбил, Полонский показался очень глуп, сотрудники, или, лучше сказать, редакция "Современника", показались мелочной лавкой, продающей с трусостью и исподтишка модные мысли".

"<Тотьма,> 29 января <1865 года>

   Я не помню, чтобы писал Евгении Егоровне какое-нибудь чувствительное письмо или заявил ей какие-нибудь факты, из которых бы она могла заключить о моем душевном расстройстве. Между тем она пишет мне именно так, как будто бы я малодушничал в письмах, что, как мне кажется, однако, случалось со мной в письмах из равелина к тебе. Впрочем, объясню и это. Положение мое было неприятно; хотелось вон; хотелось видеть тебя и Мишу; временами ужасно скучал, но все это было выносимо, потому что я никогда не впадал ни в малодушие, ни в отчаяние. Мне только хотелось раскрыть тебе свое сердце, чтобы мой друг знал, что происходит во мне, Но то, что я писал тебе, не имело и тени сходства с тем, каким я был на свиданье или во время прихода ко мне Удима, Соболева и т. д. Может быть, откровенность моя была ошибкой, но, уж конечно, не относительно тебя, потому что я держался и держусь до сих пор, да буду держаться до конца дней своих, того правила, что близкие люди должны читать в сердцах друг друга. Есть люди, не имеющие привычки говорить о своих внутренних процессах много, такой человек ты; по из этого еще не следует, чтобы это делалось за отсутствием сердечных процессов и чтобы человек не чувствовал никогда боли или радости, а преимущественно боли. Вот это-то знание сердечной боли ближнего составляет для меня главный интерес. Считая это важным, сам я думаю, что и для других это знание настолько же важно. Вот откуда причина моих излияний -- излияний, которые я делаю только тебе".