И вот, простившись с Михайловым, двинулись мы по сорокаградусному морозу в Иркутск.
Более мы с Михайловым не видались. Он остался верен себе до конца дней своих. Как рассказывал мне его брат, Петр Ларионович, присутствовавший при его смерти, что и умер-то он вследствие своей доброты -- бесхарактерности, как сам он называл свою доброту. В Кадаинском прииске был выстроен острог, и туда поместили политических. Михайлов уже высидел свой срок, но после него должен был еще доживать какой-то поляк, и он из дружбы к нему остался в сыром остроге и во время своего добровольного заключения получил брайтову болезнь, от которой и умер. За несколько дней до смерти к нему приехал его брат Петр, и больной сказал ему, чтобы он взял с полки связанные и приготовленные бумаги и передал их мне в руки. Брат дал ему слово, что бумаги будут переданы мне, и слово это сдержал, хотя из комнаты покойника ему пришлось выйти с револьвером в руках.
И вот этот добрый, этот хороший человек, способный на высокие подвиги самопожертвования, лежит теперь в далекой Сибири под простым крестом.
Об аресте нашем знала вся местная Сибирь, то есть все Забайкалье, и поэтому не удивительно, что когда мы приехали в Читу, то со станции, по распоряжению губернатора Кукеля, нас привезли на частную квартиру офицера Малиновского, где мы расположились как дома.
На другое утро к нам пришел декабрист Завалишин и принес мне чудесный букет из живых цветов.
-- Вот видите,-- после первого приветствия сказал Завалишин,-- какие цветы цветут в глухой Сибири в январе месяце. Не забывайте этого.
Я свято сохранила просьбу старика не забывать этого. Фигура Завалишина до сих пор рисуется передо мною как живая. Он был очень умен, любил говорить не столько о дне 14 декабря, сколько о последующих днях, и говорил увлекательно и хорошо. Но он оригинален был по своей одежде. Он сохранил фасон всего, какой носили в двадцать пятом году. С ним жили его две сестры, старые девицы, которые и шили ему его платье по старым выкройкам. Рукава были с высокими сборками на плечах. Но любопытнее всего был картуз с прямым козырьком.
В Иркутске нас посадили в две комнатки и держали неимоверно строго. Даже не позволяли выходить гулять по дворику. Мы, разумеется, протестовали, и вскоре арест с нас был снят, и мы переехали на частную квартиру.