После дела Михайлова Николая Васильевича не оставляли в покое, и в министерстве решено было каким бы то ни было образом выпроводить его из Петербурга. Министр Зеленый упрашивал, именно упрашивал, его ехать в Астрахань. Министр Зеленый был добрый человек и потому уговаривал Шелгунова не выходить в отставку, зная, что с неслужащим церемониться не будут. Николай Васильевич, однако же, ехать в Астрахань не согласился, а подал в отставку. Поступить иначе он не мог.
После отъезда брата и Михайлова громадная квартира наша казалась нам какой-то могилой, и мы переехали в три маленькие комнатки, где у нас бывал Чернышевский. Чернышевский поддерживал наше намерение ехать в Сибирь. Он очень любил Николая Васильевича и понимал состояние его духа.
Чтобы достать средства для отправки Михайлова со всеми удобствами и для обеспечения его жизни в каторге, мы пустили в лотерею часть его очень большой библиотеки, а другую часть отправили к нему в Сибирь.
Весною мы уехали в Сибирь. Ехали мы два месяца, и Шелгунов описал эту поездку в статьях, помещенных в "Русском слове" под заглавием: "Сибирь по большой дороге".
В Красноярске мы остановились, чтобы отдохнуть, вымыть кое-что из белья и поправить тарантас.
Город произвел на меня впечатление чего-то хорошего и чистенького. Утром я увидала в окно проезжавшего мимо на извозчике господина, до того оригинального, что я подозвала к окну Николая Васильевича. Это был довольно полный господин, с длинною черною с проседью бородой и с длинными, лежавшими по плечам волосами. Черные, большие выпуклые глаза, очевидно, были очень близоруки, и потому человек этот носил большие круглые очки. Одет он был в широкий белый балахон. Мы на него подивились, а Николай Васильевич, вернувшись потом домой, сказал мне:
-- Знаешь, ведь это проехал давеча Петрашевский. Он сейчас придет.
Петрашевский с нами очень подружился. Он был блестящего ума человек, но у него положительно была idée fixe {навязчивая идея.}, a именно -- законность, и что все должно делаться на законном основании. Отбыв каторгу, он вступил в пререкательство чуть ли не с сенатом, что осуждены все они были противозаконно.
Эта законность довела его в этом же году до острога, в котором ему пришлось посидеть, к счастью, недолго и куда его засадили местные власти, вероятно, для того, чтобы показать ему, что не все делается в нашем мире на законном основании.
В Нерчинске нас ждал брат Михайлова, горный инженер Петр Ларионович Михайлов, на прииске которого (Казаковский прииск) и жил каторжный Михаил Ларионович. В наш тарантас запрягли пятерку лошадей, с парой на вынос и с форейтором, и мы выехали из города еще засветло и буквально понеслись в какой-то бешеной езде по горам. Когда совсем стало темно, мы слышали только такие неутешительные переговоры:
-- Паря, видишь что-нибудь? -- кричал кучер.
-- Ни зги не вижу! -- отвечал форейтор.
Но тем не менее лошади неслись вскачь и благополучно въехали на деревенскую улицу и повернули во двор, где остановились у крыльца. Стук колес и крики ямщиков услышаны были в доме, и по всем окнам замелькали огоньки.
Когда мы подошли к дому, на крыльце стоял Михайлов. Он жил, как частный человек, у брата. В доме, очень небольшом, все мы и поместились и, конечно, стеснили хозяина, но на это он не жаловался, потому что мы внесли большое разнообразие в жизнь молодого офицера, жившего на уединенном прииске. На прииске около этого времени случилась удивительная покража. Из каменного здания-павильона без окон и с одною железною дверью, у которой стоял постоянно караул, было украдено все находившееся там в банке золото. Подозрительные люди были посажены, но что с ними ни делали--ничто не помогало. Наконец-то решили посадить их вместе и слушать разговор. Это средство оказалось удачным. Преступники между собой перессорились и, упрекая друг друга, выдали тайну. Но куда они дели золото? Они свезли в лес, где был поднят куст, уже снова заросший, и под кустом оказалась банка с золотом. В павильон же они попали посредством подкопа.
На Казаковском промысле мы спокойно прожили очень недолго, то есть месяца два. В одно прекрасное утро, я пишу -- прекрасное, потому что в Забайкалье, несмотря на холод, почти всегда ясно, прискакал верховой с эстафетой на имя Петра Ларионовича. Эта эстафета (казенная) была такого содержания: "Через Байкал я переезжал на пароходе с жандармским полковником Дувингом, который едет в ваши места. Зная, что у вас живут какие-то гости из Петербурга, счел нужным предупредить вас. Князь Дадешкилиан".
Это был сосланный кавказский князь, занимавший какую-то должность при генерал-губернаторе. Надо было иметь немалую гражданскую храбрость, чтобы сделать такую вещь. Рискованно было послать такую эстафету.
Мы тотчас же стали прибирать свои бумаги, а Михаила Ларионовича брат его перевел в больницу, устроил там ему кровать и над кроватью надписал его фамилию. Но все-таки Дувинг застал всех нас вместе в саду и объявил нам и показал две бумаги: по одной из них арестовывался полковник Шелгунов, а по другой -- жена его, по высочайшему повелению. Нас предположено было увезти в Верхнеудинск и посадить там в острог. Перспектива далеко не отрадная, и потому мы восстали против этого всеми силами. Прежде всего я ушла к себе в комнату, легла, и так как ноги у меня действительно еще были плохи, то я прямо заявила, что не могу встать. Дувинг живет у нас день, живет два, а я все лежу. Наконец, на домашнем совете, который происходил по ночам в моей комнате, было решено,, что мы предложим Дувингу оставить нас под домашним арестом на месте.
На другое утро Дувингу это было предложено, но он решительно отказался и потребовал, чтобы было послано за доктором. Михайлов написал записку, и нарочный был послан к доктору, о котором мы понятия не имели. Доктор, фамилию которого я, к большому своему сожалению, забыла, приехал в тот же день, и первые слова его были:
-- Хорошую ли вы болезнь выдумали?
---Да мадам Шелгунова действительно больна.
-- Только приходной болезни больную нельзя перевозить.
Доктор вошел ко мне, переговорил со мной и в заключение сказал:
-- Если потребуется еще доктор, выбирайте поля: к а -- не выдаст.
Этот доктор так не выдал, что Дувинг бился, бился и затем согласился отвезти нас в соседнюю слободу за пятнадцать верст, а прямым путем по тропинке до нее (шло всего шесть-семь верст. Чтобы он не мог увезти нас насильно, мы устроили так, что Николая Васильевича он увез раньше, а потом повез меня, а маленького сына Мишу мы пока оставили под предлогом нездоровья в Казакове.
В Ундинской слободе нас оставили под присмотром казацкого майора Рика и жандармского фельдфебеля. Майор. Рик был добродушный человек, а фельдфебель понимал, что рубли -- деньги, и потому мы сравнительно были свободны и Михайлов почти жил у нас.
После нового года пришло приказание перевести нас и Иркутск и там до дальнейших распоряжений держать иле под домашним арестом.
Свободное копирование
