Весною того года меня в буквальном смысле слова увезли за границу. Мы поехали большой семьей, и в Берлине Михайлов привел ко мне Бертольда Ауэрбаха, которому интересно было познакомиться с переводчицей его шварцвальдских рассказов.
Ауэрбах был маленьким толстеньким евреем с выпуклыми глазами. Он непременно хотел нам показать город, и мы ездили с ним по разным садам в ландо. Его забавляло, что нашу кормилицу, одетую в русское платье и кокошник, его знакомые принимали за шварцвальдскую крестьянку.
Ауэрбах был царедворцем, но не настоящим врожденным царедворцем, а попавшим в господа из мещан. Он с первого же дня нашего знакомства выразил желание, чтобы я познакомилась с его женою, и при этом прибавил:
-- Meine Frau ist ja doch eine "von" {Ведь моя жена "фон".}.
Сначала я даже не поняла, что это значило, и, только услыхав в тот же день раза четыре тот же самый припев, я уразумела, что он указывал мне, что его жена "фон", то есть дворянского рода. Из русских я мало кого встречала, кичившегося своим дворянским происхождением, и потому в душе не могла не смеяться, когда он мне рассказывал о той роли, которую жена его играла при разных маленьких дворах. Он в продолжение нашего пятидневного знакомства много, много раз рассказывал мне, как Августа, в то время только королева прусская, встретив его жену, взяла с нее шаль и собственноручно положила ее куда-то. После того жена его почувствовала себя как дома.
-- Не правда ли, как это было деликатно и мило? Nicht wahr? {Не правда ли?} -- спрашивал он.
Потом я познакомилась и с этой "фон", и она c своими фанабериями заставила мужа проиграть одно дело.
Некрасов хотел купить, у него роман в рукописи для перевода, и Ауэрбаху это очень улыбалось, так как цена была хорошая. Долго шли переговоры, и наконец уже к осени мне дана была доверенность заключить с ним условие.
Уезжая в Россию, я остановилась для этого в Берлине и отправилась к Ауэрбаху. Самого Ауэрбаха в Берлине не было, а жена его была дома. Отворившая мне дверь горничная сказала:
-- Madame ist nicht zu sehen {Госпожа не принимает.}.
Я рассказала горничной, в чем дело, что я уезжаю, что мне надо переговорить, что это дело важно для них, л не для меня; горничная все это передала и вернулась с тем же самым ответом, что барыню видеть нельзя и что она принимает обыкновенно по средам от четырех до шести. Эта великосветская глупость страшно взбесила Николая Васильевича, и мы в тот же день уехали из Берлина.
Потом Ауэрбах выходил из себя, завел об этом переписку, но продажа ему уже не удалась. Через несколько лет к нему зачем-то ездил Гербель и потом без негодования не мог о нем говорить. Он рассказывал, что подобной напыщенности трудно себе представить и напыщенность эта становится особенно противна; когда подумаешь, что этот человек писал такие простые и прелестные деревенские рассказы.
Из Берлина мы проехали прямо в Наугейм, где я должна была лечиться.
Лечение мое шло чрезвычайно удачно, и я уже. ходила с одним костылем и с палкой. Приехав в Париж, я как-то вечером сидела одна, когда ко мне пришел Ковалевский и стал звать меня гулять на бульвар.
-- Что за гулянье, когда все смотрят на молодую женщину на костылях!
--. А мы костыль бросим. Я возьму вас под руку и буду крепко держать, а в другую руку вместо палки вы возьмите зонтик. Никто не заметит.
Мы так и отправились. Прогулка вышла удачною, и с этого дня я бросила костыль и до шестидесяти пяти лет ходила без костылей и не всегда даже с палкой.
Вернувшись в августе в Петербург, мы попали в самый круговорот. Все было недовольно, все кругом говорило о реформах.
Свободное копирование
