В эту поездку мы пробыли за границей ровно год и, поселившись в Петербурге, перестали заниматься музыкой, а отдались совершенно литературе. Полонский, уже счастливый муж и отец маленького сына, не заведовал редакцией "Русского слова", а . вместо него Кушелев пригласил какого-то Хмельницкого. Откуда появился этот Хмельницкий -- никто не знал. Литературного ценза у него не было никакого, и достало только смысла обратиться к Михайлову и шагу не делать без его совета. Михайлов был человек мягкий и бесхарактерный, и хотя страшно сердился на появление какого-то коновала, как он говорил, в литературе, но тем, не менее помогал ему и делом и советом. В. эту зиму Хмельницкий был у нас безвыходно. Кушелев задавал литераторам обеды и на этих обедах покупал разные литературные произведения. За ценою он не стоял, и за какую-то маленькую вещицу Писемского листа в два или менее было заплачено полторы тысячи рублей. Я эту цифру очень хорошо помню, потому что она постоянно цитировалась. Как велись денежные дела в журнале, можно судить по инциденту со мной. Мне был заказан перевод трехтомного романа Фрейтага, и по получении рукописи все было~ уплачено, но роман в печати не появился, потому что большая часть рукописи оказалась потерянною. Масса рукописей пропадала таким образом.
Кушелев затеял издание журнала, потому что сам писал повести, не находившие себе приюта на страницах других журналов. Но, увы, редакторы, которых он приглашал, или мягко уклонялись от печатания его произведений, или прямо резко отказывались, вследствие чего отношения с ним обострялись. Я помню, Михайлов рассказывал; как граф, описывая крайнюю бедность, говорил, что герой имел возможность есть только одну котлету и пить красное вино. Литература была для болезненного аристократа забавой, которая ему наконец надоела, и он подарил свой журнал Григорию Евлампиевичу Благосветлову. Сначала речь шла о продаже, но потом "Русское слово" было просто подарено. И это лучшее, что граф мог сделать, потому что Благосветлов, несомненно, был умный человек и дело свое знал. Но это совершилось все после.
В этот год явился к нам Пекарский с приглашением на свадьбу. Он женился на Лидии Фоминишне Кобеко. После свадьбы мы очень редко виделись с Пекарским, и, можно сказать, даже совсем не виделись. У жены его были знакомые из совершенно другого общества, и знакомство, поддерживаемое редкими визитами, несомненно, должно было прекратиться.
На смену старым знакомым являлись новые. В эту зиму 1859 года явился Северцев, вернувшийся из плена у кокандцев с проткнутым ухом. Северцев зачастил ко мне так, что я его избегала принимать. Несмотря на всю свою ученость, это был человек дикий, и я даже не любила оставаться с ним глаз на глаз. Кроме того, он был точно не от мира сего, а зачастую на него нельзя было сердиться и все можно было объяснить его оригинальностью. Мне в его присутствии рассказывали о нем такой эпизод: в Павловске или где-то в другом общественном парке он шел по пятам за какой-то дамой, которая стала прибавлять шагу, и, когда спутник ее хотел обратиться к нему с серьезным объяснением, он вдруг ударил даму по плечу, поймал какое-то крылатое насекомое и стал рассматривать его своими близорукими глазами. Это не выдумка, потому что он не отговаривался и объяснял только, что экземпляр насекомого был редкий и он давно желал иметь его. Вероятно, это происшествие кончилось каким-нибудь скандалом, потому что о конце его всегда умалчивалось.
Наша прислуга не называла Северцева иначе, как сумасшедшим.
К этому времени, то есть к началу шестидесятого года, индифферентизм стал сильно преследоваться, и сидеть между стульями не дозволялось, надо было сесть либо на правый, либо на левый стул. Это давление я испытала на себе.
У меня был двоюродный брат, женатый на моей же двоюродной сестре -- они были лютеране. Они относились ко мне как к кровной родной и являлись без всякого зова на наши среды. Но так как кузен мой служил и Третьем отделении, то мне сказали прямо, что считают невозможным к нам ходить и чтобы я сделала выбор между всеми моими знакомыми и чиновником, которого мы сами боялись. Выбор сделать было не трудно, но сказать открыто об этом было ужасно трудно, и я все-таки сказала, но, конечно, нажила себе непримиримого врага, которого через много-много лет увидала только уже на столе, в белых панталонах и в мундире со звездами. Примирить разницу в воззрениях в то время было невозможно. Молодежь страшно горячилась, и слова: "Если ты не с нами -- ты подлец", были ее лозунгом. У меня в ту зиму жил. брат-студент, Михаэлис. Он не захотел оставаться в Лицее и поступил в университет. Должно быть, он пользовался в университете значением, потому что раз вечером пришел к Михайлову Добролюбов и сказал, что пришел познакомиться со студентом Михаэлисом, о котором много слышал. Добролюбов, услыхав, что в университете есть умный студент, не ждал, чтобы он пришел к нему на поклон, асам пошел его разыскивать,
В это лето мы жили на даче в Гатчине, куда Михайлов привез Полонского прямо с похорон его жены, для того чтобы он прожил у нас некоторое время, но через два дня Полонский уехал, говоря, что не может сидеть спокойно. Эта осень была для меня очень несчастливой, потому что от паралича у меня отнялись ноги и я месяцев пять-шесть лежала неподвижно на спине. Никто из лечивших меня врачей не подавал надежды на полное выздоровление, и если мне случалось видеть во сне, что я хожу, то, проснувшись, я начинала горько плакать. Профессор Китер, почтенный старик, лечивший меня, был большой противник женского образования и развития и постоянно называл меня в насмешку "ученой женщиной":
-- Я глубоко убежден,-- не раз говорил он мне,-- что будь вы простой светской дамой, вы прекрасно бы рожали детей и прекрасно бы кормили их. А вот на вас я вижу, что ученой женщине это безнаказанно не дается.
Если бы Китер был жив теперь, то мог бы убедиться, что действительно ученые женщины прекрасно и родят и кормят детей.
Чтобы доставить мне какое-нибудь развлечение, ко мне в комнату поставили обеденный стол, и я могла принимать участие в общем разговоре, а разговоры велись уже не только литературные, но и общественные, и, конечно, преимущественно об освобождении крестьян.
Муж кормилицы моего сына служил печатником в сенатской типографии и по воскресеньям часа на два приходил к &ене. В одно такое воскресенье сказал он, что не придет теперь целый, месяц. Им заявили, что отпускаться из типографии они не будут неизвестно сколько времени, потому что будут что-то печатать. Что-то о воле, говорят, прибавил он.
Свободное копирование
