За границу мы поехали с Николаем Васильевичем вместе, но я уехала на воды в Крейцнах, а он проехал на воды в Франценсбад. В эту поездку мы встретились в Берлине с Гербелем и Колбасиным, напечатавшим какую-то повесть. Увлекающийся Тургенев страшно носился с этим Колбасиным -- еще молодым человеком -- и предсказывал, что из него выйдет гениальный человек. Тургенев всегда и горячо приветствовал начинающих писателей.
Мы проехали с Колбасиным и Гербелем в Дрезден и Лейпциг и затем все разъехались по разным местам.
В то время как я лечилась в Крейцнахе, Николай Васильевич писал мне письма. Привожу кое-что из сохранившегося у меня.
"Франценсбад, 21 июня 1858 года
Мне кажется, что в деле я гораздо умнее, чем в слове. Помните ли, как я важничал в Лейпциге? Кончилось, однако, тем, что по приезде в Франценсбад я сел тотчас же писать к вам, ибо чувствую необходимость поговорить с вами. Брак объясняют привычкой; но в моих отношениях к вам есть нечто более привычки, есть истинное чувство, которое я высказываю за глаза -- нежными именами, а в глаза или козлиными восторгами и прыжками, или неприятностями, которые я так часто делаю вам.
С Колбасиным я доехал до Plauen'a и там сдал его кондуктору, который обещал препроводить его и его вещи до Швейнфурта. Думаю, что кондуктор исполнит все это честно, тем более что имеет в виду получить на водку.
Колбасииу хотелось бы ехать в компании с такими хорошими людьми, как вы, Гербель, Михайлов и я, в Лондон. Мне кажется, это, можно уладить -- нужно списаться, уведомьте, когда вы едете на морские воды, куда и насколько, тогда мы можем съехаться и плыть все вместе в Лондон. Я буду писать Колбасину в Киссинген.
На дворе слякоть и дождь, напоминающие Петербург. Я пил сегодня воду; встретил много русских; думаю, что русские, потому что только австрийская аристократия и русские генералы и дамы могут держать себя так глупо".
"<Франценсбад,> 26 июня <1858 года>
Я, кажется, писал вам о своем плане: после курса, до поездки во Францию, заехать к вам на день. Не знаю, будете ли вы рады, но я буду в восторге.
Знаете ли что? У меня слабы глаза, я не могу читать, особенно эти поганые немецкие каракули. Ведь надобно же было ухитриться выдумать такой рябой шрифт!"
"<Франценсбад,> 27 июня <1858 года>
Мне кажется, что я делал большую глупость, пивши в 1856 году разные воды -- не они ли меня расслабили? Говорят, это возможно, особенно от железных.
Если вы не имеете понятия, что значит золотая неволя, то можете получить полное понятие об этом в Франценсбаде. Нападает род тупости.
За границей яснее всего неравенство образования нашего среднего, так называемого образованного сословия. Вот отчего, вероятно, порядочные русские не любят сходиться с незнакомыми им соотечественниками.
Познакомился с Савурским, о котором говорил мне Ловцов. Ловцов теперь в Швейцарии, после он поедет во Францию и затем в Крейцнах. Вот отчего вы не видите его в настоящее время на водах".
<Франценсбад,> 7 июля <1858 года>
Сегодня, после торфяной ванны, мне пришла в голову следующая умная мысль: дичь думать об экономии, когда дело идет о здоровье. Написал и усомнился: ну, а где взять, если негде?.. Разве недостаток денег не есть одна из главнейших причин, что человек принужден иногда страдать и делать не то, чего бы ему хотелось?..
Господи, какую дичь горожу; это все оттого, что сегодня скверная погода, а в такие дни я хандрю.
К Колбасину я написал весьма глупое письмо, потому что умного не умел.
Да напишите Михайлову, чтобы в случае передачи квартиры он бы выслал вам деньги, или взял их с собой, или отдал маменьке, или, наконец, в случае неуспеха, просил маменьку следить за этим делом и при передаче квартиры по отъезде Михайлова получить от Китнера деньги.
Счастливый человек, у вас, вероятно, нет насморка".
"<Франценсбад,> 10 июля <1858 года>
Как коротка жизнь человека! Я зрею только теперь, только теперь чувствую себя способным что-нибудь написать и сделать. Но что же сделаешь, что успеешь, когда мне остается жить всего пять лет? Жить, то есть быть способным думать и работать; а там тряпка, опять на воды, чинить старую посуду.
Боюсь, чтобы не сделаться ипохондриком!
Мне остается здесь пробыть полторы недели; жду нетерпеливо, когда они кончатся; так надоело, так скучно и однообразно, хочется работать, но нельзя -- не позволяют и не могу, ибо никогда не был так болен, как теперь".
"<Франценсбад,> 13 июля <1858 года>
Ваше грустное письмо я получил одиннадцатого вечером, хотел отвечать двенадцатого, и не отвечал, ибо хандрил, или, лучше сказать, дремал целый день. У нас стоит такая погода, что трудно выдумать что-нибудь более скверное.
За присылку письма от маменьки -- благодарю. Взамен его посылаю два: одно от ваших, другое от Колбасина.
Хорошо бы нам всем съехаться в Париже, я буду писать сегодня Колбасину и сообщу ему следующее расписание моего маршрута: 22 или 23 июля я у вас, 24, или 25, или 26 я в Haнси, 3 или 4 августа я в Париже. Мы остановимся там rue de la Michaudière Hôtel Molière, No 13. Так ли?
Следовательно, если мы поедем в Париж и не в одно время, то все-таки имеем возможность найти друг друга. Я буду просить Колбасина уведомить меня, где остановился Гербель.
С вами, я думаю, мы тоже не уладим поездку вместе, но увидимся в Париже, где я думаю пробыть не более трех дней.
Прощайте, дружок! На меня напала какая-то тупость, голова совсем пуста, и нет жизни, а по утрам все хочется спать. Нетерпеливо жду времени отъезда и с воскресенья, 18 июля, начну уже укладывать, а в четверг или пятницу (22 или 23) я у вас".
"<Франценсбад,> 15 июля <1858 года>
Если человек может обойтись без другого день, он может обойтись неделю, месяц, вечность. Тут есть немного правды, но, кажется, есть и софизм. Правда в том, что мне не хотелось бы, чтобы она применилась ко мне и к вам".
<"Франценсбад,>16 июля <1858 года>
Как вы пишете свои письма?.. Под первым впечатлением?.. Я -- как случится. От этого от ваших писем веет теплом, а от моих нередко несет холодом. Вчера с вашим письмом вышел маленький казус. Я, как вам еще неизвестно, ужинаю, то есть, ем компот из чернослива. Прихожу вчера в столовую, кладу шляпу на маленький столик, на котором стоят тарелки, и вижу письмецо -- адрес написан знакомой рукой. Ваш почерк совсем не такая вещь, чтобы я его не узнал из тысячи. Гляжу, письмо ко мне. Кто положил, отчего его не отдали мне? Кельнеры не знают. Следствие. Оказывается, что письмо получила буфетчица, или как ее назвать, заведовающая отпуском кушанья и приемом денег от кельнера, и положила его на стол, не сказав о том никому ни слова. Не правда ли, глупо? Иду сейчас к почтальону и скажу, чтобы он приносил письма ко мне.
Вашей маленькой записочкой в маленьком конвертике я очень доволен. Во-первых, потому, что вы зовете меня "милый Количка", а во-вторых, что вы такая добрая и, кажется, любите меня. За приглашение благодарю и 23-го непременно буду у вас. Вы думаете, что я буду у вас писать и, таким образом, не потеряю время, и очень ошибаетесь; чтобы писать, мне нужно быть в Нанси, ибо там мне будет что писать, а у вас нет. Я еду к вам, ибо соскучился, посмотрю на вас и уеду, а там увидимся скоро и в Нанси, если вы заедете ко мне, и в Париже".
"<Франценсбад,> 24 июля <1858 года>
Ух, как скучно, если бы вы знали! Я даже сделался почти болен. От этой скверной воды, которую я пью, делается какая-то тяжесть во всем организме, после ванны хочется спать, нападает лень, и невозможно заниматься, потому что кровь бросается в голову.
Странное дело! Все лакеи австрийской аристократии, находящейся в Франценсбаде, похожи на Зейферта, тут не должна быть случайность.
Мое письмо ряд афоризмов, и иначе писать я не могу -- в голове пусто, нет мыслей, нет связи; еще сердце согревается иногда. Сегодня, например, я сел писать к маменьке, развернул чашку из саксонского фарфора, прочитал надпись: "Der guten Mutter" {"Доброй матери".}, и мне сделалось так тепло, так хорошо. А все-таки более двадцати строк я не мог написать. Вы единственный человек, которому я могу и высказываю все, что есть у меня хорошего и дурного в голове и сердце, не касаясь лесных вопросов".
Свободное копирование
