Майков очень часто бывал у Михайлова, и все свои стихотворения читал ему, как читал и Полонский, о чем сохранилось у меня письмо. Тургенев же уехал за границу, и, как говорили, навсегда. Это всех очень огорчало. А. Н. Майков написал ему письмо, и они с Михайловым дали мне его переписать, говоря: "Когда будете писать свои воспоминания, то письмо это вам пригодится". Они были правы. Я нахожу его в высшей степени характерным для освещения настроения того времени. Вот оно:
<Петербург> 5 декабря 1857 года
Милый, дорогой Иван Сергеевич! Если уж я не могу победить в себе желание написать вам это письмо, может быть не имея на то никакого права, то уж это одно показывает, что дело, о котором я буду говорить вам, в высшей степени важно. Я не могу не сокрушаться сердцем, слыша разные известия о вас, слыша, как вы упали духом, как вы усумнились в вашем призвании и таланте, как вы, с сожалением смотря на якобы неудавшуюся свою деятельность, без цели влачите ваши дни посреди чуждых вам краев... Иван Сергеевич! напустить на себя такую дурь -- грешно! Вы -- чистейшее, благороднейшее и даровитейшее явление в нашем литературном кружке, вы, который должен сознавать и чувствовать благотворное влияние свое на этот кружок,-- вы от него отвращаетесь! Наше общество вообще молодо и незрело; оно и внешних форм разумной жизни себе не выработало, то же самое отражается и в литературном мире: ведь вы должны (и делали это) ему давать тон, вырабатывать для него формы, облагораживать и связывать его своею чудною душою. Да если бы у вас и не было вовсе таланта, то уж эта душа, любящая и чистая, постоянно пребывая в этом кружке, на то дана вам, чтобы, сталкиваясь с нею, мы все становились лучше, учились бы, как быть, как встречать события большие и мелкие,-- словом, эта душа должна бы сглаживать неровности и шероховатости наши, цивилизовать нас. А к кому обратиться за советом? Кто примет чужое дело за свое и скажет любящее слово ободрения при упадке духа, кто кротко остановит на ложном уклонении? Иван Сергеевич! Ваша душа есть сама по себе талант, и если уж вы сами посвятили ее известному кружку, то уж он имеет на нее право, он смеет требовать ее к себе, он не может терпеть, чтобы она скиталась, бесприютная и праздная, в божьем мире, без дела, без пользы, без исхода любви, ее наполняющей.
Подумайте, в какое время мы живем! Старое борется с новым. Новое само по себе представляет хаос, в котором искры света мелькают и не собрались еще в один фокус, чтобы засиять солнцем; надобно усилие многих голов и лучших умов нашего поколения, чтобы каждый и пером и словом содействовал появлению света, сближением отвлеченных идей и страстных желаний с действительностью и возможными законными формами. И вы, на которого всякий гимназист указал бы в этом случае, вы позорно хандрите на каком-нибудь Корсо и оставляете нас, пигмеев, барахтаться с своими умишками, чтобы подвинуть хоть на шаг благое дело. Теперь в ходу дело о пересмотре цензурного устава, составился комитет для этого, и меня туда всунули. Я не уклоняюсь, потому что знаю, что и это счастье, что хоть один я подам голос, как сын нового времени, но меня бесит, что это я, что не лучший меня, не законнейший представитель занимает мое место. Положим, что я назначен как чиновник министерства народного просвещения,-- и положим, что еще не подвинешь у нас на то, чтобы для составления этого устава призвали также и литераторов,-- вы все-таки своими связями, словом, авторитетом могли бы подготовить умы прочих членов для действия в таком-то духе. Конечно, все наши товарищи будут в это время ходить и к Щербачеву и к Вяземскому -- но все ли могут с таким жаром выразить общую мысль? Нет, опять-таки грех вам спокойно распивать скверный шоколад в Кафе-Греко или на минуту знакомиться с тысячами англичан, французов, итальянцев и немцев, до которых вам нет ровно никакого дела! И что может быть у вас с ними общего? О, заблуждение! Я понимаю, что вы должны себя там чувствовать больным -- больным оттого, что вокруг вас нет сферы сочувствия, нет любви, вам нет значения, нет общих стремлений, которые бы связывали и хватали горячо за сердце! Вспомните -- тяжелые годы вы проводили здесь, вместе со всеми страдали,-- и чуть первые волны света появились и еще не слились даже в один луч -- вы ушли под чужое солнце,-- да оно вас не греет -- и не согреет! Наконец, в самом вашем разочаровании насчет таланта неужели не чувствуете вы этой Немезиды? Да кто и что скажет вам об этом таланте? над чем там выразится ваша сила? Уж не французские ли переводы ваших сочинений покажут иностранцам, что и кто вы? Для них это curiosité littéraire {литературная достопримечательность.}, и больше ничего. Да, я. не могу иначе себе объяснить вашего постоянного упадка духа -- я, который на себе испытывал всю прелесть и грацию вашей музы, не говоря уже и о том, что грудь ее наполняет. Батюшка Иван Сергеевич! ручки ваши целую; плачу, пиша эти строки; бросьте все в Европе, бегите к нам скорее, вы -- Антей, сын родной земли, скорее ступите пятою своею на родную, и прежние силы и молодость, с прибавкою еще возмужалого ума, опять пробегут живительной искрой в вашей душе. Бросьте все там! Возвращайтесь сюда! Здесь строится, нужны работники -- а главного артельщика и нет!..
Ну, кажется, я излил свою душу вполне. Ох, тяжело мне бывает на это решиться. Жизнь сделала меня робким. Много раз оскорбленный в чистейших моих убеждениях (к сожалению, часто ошибочных), я как-то боюсь теперь выходить из себя, но не уклоняюсь от мечты все-таки принести пользу по мере сил -- и не извиняюсь перед вами, что осмелился вам докучать моим письмом. Нет, что я говорил, то правда, и я не каюсь в том, хоть бы вы и обругали меня; не каюсь, потому что люблю вас, а любить не страстно я не умею. Авось-либо -- до скорого свидания. Ваш А. Майков".
Все мы с большим нетерпением ждали ответа на это письмо. И ответ пришел, но я его даже не помню. Знаю только, что на следующий год у меня в гостиной у камина сидел Тургенев, и гувернантка моей сестры, очень восторженная особа, проходила несколько раз мимо, чтобы посмотреть на автора романов, которыми она зачитывалась, и не могла рассмотреть его, потому что Тургенев находился в таком подавленном состоянии, что сидел, закрыв лицо рукою.
Я помню очень хорошо, как он высказывал свое недовольство русской литературой и говорил, что даже редакция "Современника" представляет из себя какое-то гаерство.
Николай Васильевич между тем, будучи начальником отделения, проводил в департаменте целые утра до позднего обеда, затем занимался как редактор "Газеты лесоводства и охоты", да еще, кроме того, зачастую, когда все мы ложились спать, то часа в три вдруг раздавался звонок, и оказывалось, что Муравьев, очень мало спавший, требовал к себе Николая Васильевича для разъяснения какого-нибудь вопроса. Такая жизнь не могла не расстроить нервов Шелгунова, и он настолько стал хворать, что, не чувствуя никакой особенной болезни, нередко по целым дням лежал в кабинете на диване. Результатом его болезни была наша вторая поездка за границу.
Свободное копирование
