"Берлин, 26 марта <1856 года>
В Берлин мы приехали уже рано утром по железной дороге, и он показался нам с хозяйственной стороны. Торговки несли припасы на рынок, или торговцы везли их в тележках, запряженных собаками.
Немало удивила меня запряженная двумя собаками в дышло тележка, в которой стояли жестяные кувшины с молоком, а подле шла молочница в зеленом платье, в черной мантилье и в черной шляпе".
В Берлине мы осмотрели все достопримечательности, и в памяти у меня сохранился только карлик, адмирал Том Пус. Такого карлика, по величине и соразмерности форм, должно быть, и не бывало с тех пор.
Из Берлина мы проехали в саксонскую деревушку Вермсдорф. Но, право, эта деревня лучше любого русского уездного города. Все улицы шоссированы, а перед каждым домом -- садик, обнесенный живой изгородью, В гостинице мы наняли прехорошенькую комнату, на стене которой висели портреты масляной краской хозяина и хозяйки. Хозяин изображен с письмом в руках, а хозяйка нарисована сидящею на кончике дивана, и как будто ей ужасно узко платье или сзади колет булавка. В правой руке она держит розу.
Здесь, в гостинице, оказался зал собрания здешнего общества.
-- По вторникам здесь бывают балы,-- сказала мне горничная.
-- Что же платят за вход? -- спросила я.
-- Платят за ужин десять зильбергрошей, и подают картофель, бифштекс, кофе, десерт и сыр.
Человек так создан, что не может не сравнивать того, что видит. Так и мы не могли не сравнивать деревни в Саксонии, в стороне от железнодорожной линии, с деревней в Новоузенском уезде, где мы вступили в разговор с бабой и должны были согласиться, что это вовсе не человек.
Хозяин наш, узнав, что мы желали бы посмотреть на бал у него в гостинице, сообщил об этом старшине клуба и в назначенный день пришел за нами в восемь часов и повел нас в зал. В зале был уже нлкрыт стол, и все сидели за столом. Николая Васильевича посадили подле какого-то молодого человека, а меня -- подле пустого стула. Ужин начался с супа, и в продолжение всего ужина музыкант играл на фортепиано. Недалеко от меня сидела старуха, у которой я в то утро покупала тесемки. Она была в чепце и черной мантильке.
По окончании ужина на другом конце стола кто-то позвонил ножом по рюмке, и оратор громко сказал, что биллиард сокращал скуку длинных зимних вечеров и потому в честь его следует выпить тост.
-- Го! го! го! -- закричала вся зала.
Оказалось, что вечер этот давался на деньги, которые платили игроки за пользование биллиардом.
Вслед за тем около нас тоже постучали о стакан и предложили тост за нас, как за редких гостей. Все крикнули "го! го! го!" и начали с нами чокаться. Тосты предлагались и прозой и стихами, и ужин закончился тем, что все присутствующие пропели: "Wo ist des Deutschen Vaterland?" {"Где отечество германца?"}. Столы убрали, посреди залы поставили рояль, и под звуки его начались танцы. Часа через два явилась старуха с лейкой и стала поливать пол для того, "чтобы не было пыли, потому что пыль портит платья".
Из Вермсдорфа мы съездили на несколько дней в Лейпциг, где случайно познакомились с учеником лейпцигской консерватории, который посоветовал нам отправиться в театр, где давалась опера Мендельсона "Сон в летнюю ночь". Оперу эту ставил в Лейпциге сам Мендельсон, и в годовщину ее постановки съезжаются те же музыканты и дают в память композитора эту оперу. Мы пришли от оперы в полный восторг, и, как тогда, так и теперь, я жалею, что ее не дают в Петербурге.
Свободное копирование
