В зиму 1856 года Николаю Васильевичу предложили место в Лисинском учебном лесничестве, и он взял его на условии, что ему дадут возможность съездить за границу. Мы оба сделались точно сумасшедшие.
В то время я часто хворала вследствие падения с дрожек, и хворала так, что зачастую от боли не могла пошевелиться. Доктор, чтобы предупредить такие припадки, дал капли.
Места в почтовой карете приходилось брать недели за две. В утро отъезда я вдруг начинаю чувствовать боль. Николай Васильевич приходит в ужас, потому что два места в карете до Ковно стоили недешево, да и кроме того, что плата за них должна была пропасть, отъезд пришлось бы отложить на неопределенное время.
До отъезда оставалось два часа, и вот Николай Васильевич вынимает из мешка капли и, накапав, дает мне принять. Боли начинают стихать, мы уже одеваемся, чтобы ехать; в Большую Морскую (дом, ныне занимаемый министром внутренних дел), где находилась контора почтовых карет, как вдруг я лишаюсь чувств. Николай Васильевич тащит меня к форточке, суетится, кричит, а время между тем идет. Придя в себя, я потребовала, чтобы меня одели и везли в контору.
В контору собрались родные провожать нас, и после нового обморока двоюродный брат мой, доктор Нордштрем, посмотрел мне на зрачки и говорит:
-- Ей дурно, потому что она отравлена.
-- Как? Чем? Что такое? -- закричали все тетушки и сестрицы.
-- Да уж не я ли ее отравил? -- проговорил Николай Васильевич и тут же рассказал, что с испугу налил мне бессчетное количество капель.
Рецепт был осмотрен, тут же явилась бутылка молока и Николай Васильевич получил предписание на каждой станции отпаивать меня молоком.
Этот вечер и эта ночь были страшно мучительны, так как обмороки и тошнота продолжались до утра, но к утру я заснула и совсем поправилась.
Так как я пишу свои личные воспоминания, то могу прибегать к журналу, который вела в ту пору.
"Сталюпень, 12/24 марта <1856 года>
Наконец мы в Пруссии. С нами едут (в наружных Местах) два немца: молодой человек из прусского посольства-- Шиллер, и частный курьер Каррас, который привез в Петербург из Америки путешественника.
Из Ковно мы поехали на перекладной. Характер дороги изменился, лишь только мы въехали в Царство Польское. Экипажи оказались дышловыми, а ямщики -- в зеленых длинных ливреях с капюшонами, в фуражках с пришпиленным изображением маленькой трубы. На толстом шнурке через плечо висела труба, а в руках ямщик держал бич. Встречным он не кричал, а трубил им, а нам наигрывал иногда мазурки. Вечером, по случаю святой, нас не могли пропустить через границу, и мы принуждены были остановиться ночевать в Вержболове. Нас привезли в кондитерскую, где жидовский запах, частью напоминающий йод, так и обдал нас. Нам с Николаем Васильевичем дали отдельную комнату, мрачную и страшную, но я была так утомлена, что сейчас же заснула. Спутники же наши, Шиллер и Каррас, устроились на стульях в самой кондитерской. Им было жутко и страшно, и они целую ночь не выпускали из рук по ножу, так как евреи всю ночь шептались и кто-нибудь из них беспрестанно входил в эту комнату. Если спутники наши боялись, что их обкрадут, то, кажется, и евреи боялись того же самого, потому что они все заперли, а что нельзя было запереть -- вынесли. Крысы и мыши прыгали по этой кондитерской и по окнам, и по стульям, и по столам.
В Сталюпень, первый прусский город, мы приехали в девять часов и тотчас же спросили себе бутылку красного вина и поздравили друг друга с приездом. Стены гостиницы оказались увешанными портретами членов русской царской фамилии. Как в этом маленьком городишке все чисто, мило, светло. В то время как мы завтракали, к нам подошла какая-то родственница почтмейстера и обратилась к Каррасу:
-- Прошлый раз, когда вы проезжали тут с американцем, месяц тому назад, вы забыли перчатки -- вот они.
-- Да здравствует прусская честность! -- вскричал Каррас {Но -- увы! -- через несколько лет мы с Николаем Васильевичем не могли бы сказать того же самого. Проезжая тут же, но уже по железной дороге, мы лишились самовара, который, у нас вынули в багаже из закрытого ящика. Начальник станции посоветовал нам сделать заявление. Совет его мы исполнили, но самовара не получили. (Прим. Л. П. Шелгуновой.)}.
В Кенигсберг мы поехали в высокой четырехместной желтой карете. В карету было впряжено четыре лошади,; по две в ряд, но на передней паре форейтора не было. Кучер в ботфортах, в высокой шляпе, с бичом и трубой".
Свободное копирование
