27 октября в "Обществе свободной эстетики" Ф. А. Степун читал доклад О философии пейзажа". На вечере хотел быть французский живописец Матис.
Перед началом чтения вбежал взволнованный, сияющий Брюсов с тетрадью для почетных посетителей; за ним с пером и чернильницей семенил секретарь. Показался Матис, здоровый рыжий детина с развратной, чисто французской физиономией. Его усадили на видном месте. Матис выслушал доклад, не понимая ни слова. Кто-то прочитал стихи. Матис задумчиво отбивал пальцами такт, делая вид, что считает стопы.
3 ноября в "Эстетике" я видел Серова. Художник грузно сидел в углу. 22-го он умер от грудной жабы. Н. П. Феофилактов дня за два перед тем с ним ужинал на одном банкете. Подали вино. Серов, вздохнув, отставил стакан подальше, потом взял сигару, подумал, поколебался, махнул рукой и жадно закурил. Я пошел на панихиду. В Ваганьковский переулок спешила пестрая публика; меня обогнал губернатор В. Ф. Джунковский. Были все московские знаменитости. Серов лежал на столе сильно похудевший, с желтым, как воск, лицом.
В. В. Каллаш собирал всю жизнь книги и складывал их много лет, не читая и даже не разрезая, в большом подвале. -- "Выйду в отставку, буду читать на покое". И умер, истратив даром деньги и труд. Каллаш клялся, что стихи Апухтина "Кумушкам" принадлежат А. Толстому. Между тем, в Москве он слыл знатоком словесности.
Николай Николаевич Черногубов жил на Мало-Царицынской, близ Новодевичьего монастыря. Ему было под сорок. Сухощавый, темнорусый, в усах, он походил не то на переодевшегося черта, не то на хорошего английского пойнтера. Нечто чертовское и костлявое в нем действительно было, особенно когда надевал он котелок. Черногубов кончил Костромскую гимназию, был филологом Московского университета вместе с Брюсовым и вышел с третьего курса. Говорил с явственным костромским акцентом. Родом он был из дворян и жил в Москве одиноко с матерью, на редкость симпатичной старушкой. Захворав, она велела убрать горшки с цветами: страшно ей стало "видеть землю". Квартира из трех комнат; в первой, приемной, с полу до потолка портреты Фета, всех возрастов и эпох, в углу его же гипсовый бюст, работы Ж. А. Полонской. Другой поменьше, сделанный Досекиным, на старом бюро; тут же маски Пушкина, Гоголя (первый снимок от наследников скульптора Рамазанова, дивный по сходству) и Н. Ф. Федорова, с прилипшими кое-где волосками от бороды философа. В столах и шкапах рукописи Фета, портфели и судебные дела его в синих казенных обложках. Всюду старые картины, иконы, целый шкап с фарфором. В столовой красного дерева диван, бывший когда-то собственностью знаменитого доктора Ф. И. Иноземцева; люстра в зале, принадлежавшая профессору Д. Я. Самоквасову. Бритвы, которыми Черногубов брился, шли из дома князя В. А. Долгорукова, покойного генерал-губернатора Москвы. Тарелки и миски старинные, древнего фарфора, самовар ампирный, в виде вазы, на львиных лапках. Куранты времен Петра Великого играли шведский; марш и еще три пьесы. При доме сад, представлявший остатки парка Алексея Орлова, со столетней липой; там, за столиком, весной мы пили чай. Хозяин иногда приходил в умиление и вслух восторгался: "Какие вещи имею! Чего у меня нет!"
Обыкновенно я звонил Черногубову по телефону в Третьяковскую галерею, где он служил, и получал от него приглашение к обеду. За столом подавался неизменный суп с фрикадельками и котлеты. Потом мы садились за самовар, и о чем только не говорили!
При обширном уме Черногубов духовно был очень беден и, конечно, страдал от этого. Фетом, вещами и картинами пытался он заполнить роковую пустоту. В душе ничему не верил и ничего не любил. Культ Фета некогда пылал в Черногубове ярким пламенем. Еще юношей объехал он все фетовские места, жил там, долго бредил Фетом как полоумный. На любви к Фету мы с ним и сошлись; этой веревочкой -- Фетом -- воистину связал нас сам черт.
Вот кое-что из рассказов Черногубова.
"С Толстым познакомился я в Румянцовском музее. Вижу отворяется дверь и не входит, а вбегает, бело-розовый, точно из бани, старик в блузе, с манерами маркиза.
Я гостил одно лето в Ясной Поляне. Ночью проснешься: за стеной дышит Толстой. И думаешь: все, чем жил, с чем сроднился с детства, Наташа Ростова, Пьер, Анна Каренина, Вронский, все эти миры заключены вот тут, в одном этом старике.
В Ясной Поляне собирались завтракать. Толстой подходил из сада; к нему робко приблизился семинарист, пешком пришедший из Полтавы поговорить с учителем. Толстой на ходу, секунд в двадцать, разъяснил юноше смысл жизни и пошел завтракать. Усталый семинарист присел на скамью. Графское семейство кушало вареники на террасе. Усмехались. Наконец графиня, пожав плечами, наложила в тарелку вареников и послала гостю с лакеем. Тот съел и отправился в Полтаву.
Толстые вспоминали Фета тем же тоном, как говорят о собаке: славный был пес.
М. П. Шеншина, супруга Фета, урожденная Боткина, до замужества имела внебрачного сына, хорошего музыканта, всегда жившего в Париже. Фетом, как мужем, она была недовольна и в письмах к сестре называла его "развалиной". Фет одно время поколачивал ее. Потом Марья Петровна вступила в связь с управляющим-немцем, женила его на одной из своих племянниц и за последние годы была любящей и преданной супругой Фету".
Черногубов показывал мне письмо поэта к невесте с пометкой Марьи Петровны: "положить со мной в гроб". Установлено теперь, что Фет был чистейший немец, без капли русской или еврейской крови.
Свободное копирование
