Еще весной 1906 г. Брюсов дал мне письмо к престарелому издателю "Русского архива" Петру Ивановичу Бартеневу. Меня встретил высохший, с желтым черепом, маленький, обезьяноподобный старичок на костыле. Мы поговорили. Он взял для журнала мою статью о Тургеневе, и все последние шесть лет я навещал старика.
Бартенев совсем уже не выходил из дому, и мало общался с внешним миром. -- "Как ваше здоровье, П. И.?" -- "Да вот, восемьдесят лет". Он говорил сиплым, точно простуженным, голосом и с барскими оттенками, ввертывая иногда площадные словечки; тоже остаток барства, когда крепкое словцо было в ходу и у бар и у мужиков. Дома П. И. держался патриархально: секретарь его, по условию, не имел права ходить с подъезда, а должен был подыматься по черной лестнице.
Как все старики, Бартенев повторялся. Каждый раз он подробно расспрашивал меня о моих родителях, замужем ли мои сестры и за кем, и дворяне ли зятья, а потом все снова забывал. Узнав, что дедушка И. И. Голов участвовал в Бородинской битве, Петр Иванович воскликнул: -- "О, как мы с вами счастливы! Отец мой тоже был под Бородиным!"
Кого он только не знал и с кем не встречался! Митрополит Филарет, Гоголь, Ермолов, Закревский, Вяземский, Чаадаев, Погодин, Шевырев, Хомяков, Аксаковы, Киреевские, Тургенев, Достоевский, Толстой, Тютчев, Фет, Катков -- словом, все государственные люди, писатели и ученые за последние шестьдесят лет были для П. И. Бартенева близкие живые современники. Жуковский приглашал его в воспитатели к своим детям; при нем Гоголь крестил "Колю Хомякова", председателя Третьей Думы. Странно было видеть человека, обедавшего у Чаадаева, говорившего с Гоголем об "Одиссее".
Бартенев обожал Пушкина. Иногда начинал он мерно декламировать:
Ну, так и быть: рукой пристрастной
Прими собранье пестрых глав,
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных...
-- Ах, какой Пушкин милый! Скажите вы мне, отчего он такой милый? "Милый" было любимым словцом Петра Ивановича. Я щеголял тогда длинными ногтями. Старик, улыбаясь, покачивал головой. -- "Ах, вы милый, милый! А обстрижете ногти, будете еще милей".
О себе П. И. говорил: "Я не льстец, я льстивец". -- "У меня знакомых больше теперь под землей, чем на земле". -- "Когда мне дали Станиславскую ленту, Делянов меня спросил, доволен ли я наградой. Очень: я наделал из вашей ленты много отличных закладок для моих книг". Один гость при мне рассыпался в любезностях перед Бартеневым. Тот возразил: "Вы меня просто облагоухали".
Бартенев жил в новом флигеле на дворе своего старого дома. Кабинет не был обит, и на деревянных стенах висели, меж книжных полок, большой портрет Екатерины II, с оригинала Эриксена, Жуковского (масляными красками, из дома А. П. Елагиной), Хомякова (гравюра Пожалостина с портретом-зачеткой самого П. И.); фотографии с дружескими надписями Погодина, Победоносцева, родных, друзей и знакомых. В передней бородатый слуга в русском платье. Последний славянофил, Бартенев избегал иностранных слов и западноевропейского покроя.
Свободное копирование
