Перед следующей репетицией мы с Грибовым отправились в Кремль, в кабинет Ленина. Мы бывали здесь уже неоднократно, но когда суживается задача, восприятие становится глубже. Раньше хотелось рассмотреть все. И книжные шкафы, и книги с пометками Владимира Ильича, и географические карты, и предметы, стоящие на письменном столе. На этот раз внимание не распылялось — у нас была точная цель. Нам нужно было представить себе Ленина одного, в кремлевском кабинете, за письменным столом…
Секретарь Ленина Л. А. Фотиева рассказывала нам о его рабочих привычках, о полной тишине, которая была ему необходима, о расположении вертушек с нужными ему книгами, — он брал их, не вставая с места, — о точно продуманном рабочем режиме, о фантастическом умении вмещать работу в жесткие рамки отведенного на нее времени…
К следующему приходу Немировича-Данченко на репетицию мы с Грибовым подготовили паузу. Грибов писал, брал с вертушки книгу, читал нужный ему для работы кусок, думал, опять писал. (Мы знали, что Владимир Иванович сразу спросит: «Что пишет в данную секунду Ленин? Какая взята книга? Каков внутренний монолог — произнесите его вслух!» И т. д.)
Просмотрев то, что мы приготовили, Владимир Иванович остался доволен.
— А теперь будем отсекать все лишнее, — сказал он.
И началась кропотливейшая работа над минутами, в которые Ленин не произносит ни слова. Немирович-Данченко проверял каждое движение Грибова. Оправданные в плане житейском и психологическом, они иногда не удовлетворяли его с точки зрения той особой выразительности, которой он добивался. («Ленин пишет одно из своих великих произведений. Сейчас у него в мозгу формируются мысли, которые будут жить в веках. Максимальная скупость в движениях. Вместе с тем никакой позы…»)
В дальнейшем Немирович-Данченко провел одну из самых интересных репетиций этой картины. Технически она называлась «световой». Вызваны на нее были два актера — А. Грибов и В. Марков, игравший Дзержинского. Длилась эта репетиция полный рабочий день.
Как всегда, спокойно, неторопливо Владимир Иванович добивался освещения, которое он, видимо, давно задумал. Оно не имело ничего общего с бытовым освещением. К сожалению, световая техника даже в Художественном театре очень бедна, тем не менее Немирович-Данченко добился очень интересного света.
Это были великолепные уроки постановочной режиссуры — поиски переходов от темноты к локальному освещению лица, рук, фигуры Ленина, чуть видимого силуэта Дзержинского, света из внутренних комнат, соединяющихся с кабинетом Ленина… Потом мягких переходов к полному освещению, а в финале картины возврат к первоначальному свету — кабинет погружается в какую-то светящуюся темноту, на фоне которой — Ленин, его голова, глаза, руки…
В течение всей репетиции Владимир Иванович держал Грибова в напряжении. Он репетировал именно с ним, а незаметно от него давал задания осветителям и постановочной части. Потом он на какое-то время отпускал Грибова и уходил сам, поручая В. Дмитриеву и мне выполнить его указания. Проверив исполненное, он вновь делал Грибова центром своих поисков. На сцене бесшумно работали электрики, а репетиция посвящалась Грибову, тому, как он должен сыграть паузу в кабинете.
Актер, находясь на сцене, не имеет права выключаться из круга своих обязанностей по отношению к роли, — это было одним из самых строгих требований Немировича-Данченко. Я только значительно позже, в самостоятельной работе, поняла, какая воспитательная сила в этом требовании заключалась, как оно развивает волю, дисциплину, углубляет ответственность актера.
Кончив репетицию, Владимир Иванович поблагодарил Грибова за выдержку и терпение, а всю техническую часть — за идеальную тишину.
— Устал, наверное, Грибов, — сказал он мне, когда все ушли. — Но теперь я спокоен. Мы добьемся этой паузы, и она будет волновать зрителей. Технически она наладится быстро. Главное, я понял сегодня, что Грибов уже владеет ролью настолько, что может долго, безмолвно думать в ней…
Начиная и кончая картину с образного поэтического обобщения, Владимир Иванович хотел, чтобы зрители на несколько секунд видели Ленина как бы поднимающегося над сюжетом пьесы, Ленина — великого мыслителя и вождя.
— В финале Ленин должен быть высвечен ярко. Надо не обманывать, а открыто делать условный свет. Но эффект этот возможен только в том случае, если актер примет на себя все внимание зала. Я ему помогаю, а не заменяю световым эффектом его власть над зрителями…
Если в том, как Грибов встанет, сбросит с себя усталость, позвонит секретарю, не будет настоящей правды, — моя пауза и световой эффект сразу прозвучат театральной вычурностью. Если же Грибову внутренний импульс точно подскажет, что надо переходить к текущим делам, — тогда он не будет искусственно перескакивать из позы в жизнь. Его самочувствие подскажет ему новое дело, а не новый сценический прием. Трудность в том, чтобы реакция зрителей, которую я очень ясно себе представляю и которую хочу завоевать, может потянуть актера пусть на самое утонченное, но — позерство. Ленин и позерство — это недопустимо. Но в Грибова я верю, он на позерство не попадется.
Так оно и было. Если Грибову в роли Ленина можно было бы предъявить какие-то упреки, то никак не упрек в позе. Актер добился простоты народного вождя — в этом была сила его обаяния и заразительности. Грибов в этой роли удивительно слушал, и это умение слушать людей передавало одну из замечательных черт Владимира Ильича. Грибов добился великолепных переходов от напряженной мысли к юмору — и в этих переходах тоже был знакомый ленинский характер.
Но были сцены, которые давались Грибову трудно, так что порой он терял веру в себя. Например, сцена, когда Ленин привлекает Забелина к работе.
— В этом куске он перестает быть Лениным, — огорченно говорил Немирович-Данченко.
Разговор происходил во время крошечного перерыва, когда актеры готовились вновь повторить сцену. Владимир Иванович стоял в зрительном зале, опираясь на суфлерскую будку, — это была одна из его любимых поз. Потом вдруг оказал:
— Пойду на сцену. — Он нередко в перерыве шел на сцену, там ему ставили стул, и он сидел, что-то прикидывая и соображая. — Ага, поймал! — услышали мы, когда уже актеры вернулись в зал.
— Вы сердитесь, — обратился Владимир Иванович к Грибову. — Да, вы сердитесь. А Ленин разгневан. И тут дело не в степени, а в качестве чувства. То, что вы сердитесь, делает вас слабым, а погодинский Ленин, как только узнает, что Забелин стоит на улице и торгует спичками, сразу же обращается к нему с вопросом: «Оптом торгуете или в розницу? По коробочке?».
Сейчас у вас в душе обида, — и это все мельчит. Ленин не может обижаться на Забелина. Он с ним ничем не связан, он его видит первый раз в жизни. Для него Забелин — один из тех специалистов, которым надо поручить одно из важнейших преобразований страны. И вдруг этот человек не просто отсиживается в своей берлоге, а еще занимается торговлей спичками. План электрификации и… спички. Как только с этой точки зрения вы посмотрите на инженера, который вам рекомендован Дзержинским и Кржижановским, у вас возникнет совсем другое отношение к нему, другой темперамент, другой ритм.
Помню, как Владимир Иванович показал Грибову сцену: «В наше время спичками торговать… За такие штуки надо расстреливать… как хотите!»
Тут не было элемента злобы, зато были азарт, непоколебимая вера в свою правоту. Он не показывал ни характерности, ни мизансцены, не касался текста. Он показал перспективу мысли, зоркость, чувство цели. И с этой высоты разговаривал с запутавшимся человеком. Тут были и ирония, и гнев, и доброта. Тут был живой Ленин.
Немирович-Данченко хотел, чтобы отсвет ленинского гения ложился на все образы спектакля, чтобы зритель ощутил влияние Ленина на окружавших его людей, чтобы ленинский образ жил на сцене и тогда, когда сам Ленин на ней отсутствует. Как изменяется, какое новое направление приобретает психика современника Ленина под влиянием личной встречи с ним, — этот вопрос Владимир Иванович ставил перед каждым исполнителем и требовал ясного и полного ответа на него. Тема Ленин стала постепенно вторым планом для всех до единого исполнителей. Старые и молодые актеры МХАТ проходили под руководством Немировича-Данченко своеобразную политическую и жизненную школу.
Свободное копирование
