Режиссерские уроки Немировича-Данченко - 5

Немирович-Данченко стал добиваться от Грибова еще более точного, «ленинского» отношения к происходящему.

Так встала проблема «ленинского» внимания. Владимир Иванович подчеркивал, что у разных людей — разная сила внимания и круг объектов. Мозг Ленина оценивает, сопоставляет, делает выводы мгновенно. Активность, целеустремленность, точность формулировок — одна из важнейших особенностей мышления Ленина. Он не может «переживать» трудности, как бы велики они ни были. Он анализирует, ищет выход, находит его и зовет за собой. Никакой придавленности. Пламенный напор к преодолению, абсолютная вера в будущее, готовность вы бросить в мир огромную энергию. Отсюда — заразительность вождя, зовущего людей за собой.

— Смотрите, — говорил Владимир Иванович, когда Грибов репетировал на сцене, — вот он опять застрял — на секунду, на полсекунды, на четверть, но застрял. Перевел мысли на другой объект с обыкновенной хорошей энергией, со своей, грибовской, энергией, а мне этого мало. Мне нужна энергия Ленина…

Он боролся с «объяснительной жестикуляцией» актера. Ленин не убеждает — он вдохновляет, воспламеняет. Он настаивал на том, что Ленин, говоря о будущем, мечтает о громадных преобразованиях странны, увлечен своими мыслями настолько, что почти не видит человека, с которым говорит. Он только ощущает его, зовет его в свой мир. Объект внимания не в партнере, а на тех мыслях, которыми он хочет партнера заразить.

А одновременно Владимир Иванович добивался пронзительного умения «вобрать в себя» партнера.

Живое восприятие партнера всегда было одной из сильных черт Грибова. Но и в этот как будто бы благополучный процесс Немирович-Данченко вносил коррективы.

Ему казалось, что восприятие Грибова недостаточно энергично. Ленину нужно меньше времени, чтобы заглянуть в самую суть человека. У него молниеносность ориентировки.

— Как только заслушались партнера, как только на секунду дольше, чем надо, отдались как будто бы правдивому восприятию партнера, — я протестую! Я хочу видеть, что Ленин думает, чувствует, действует интенсивнее, чем я, — обыкновенный человек! Надо вдуматься в природу чувств и мыслей гения — это природа совсем особая…

Он приводил в пример Станиславского, чей процесс мышления был знаком всем актерам. К непосредственности восприятия Константина Сергеевича нельзя было привыкнуть, она ошарашивала, казалась свойственной только ребенку. Но через секунду поражало другое: непосредственно восприняв факт, Станиславский тут же приходил к выводам, доступным только гениальному уму. Вопросы искусства жили в нем беспрестанно, не было секунды, когда этот второй план Станиславского ушел бы из его жизни. Наблюдал ли он первые шаги ребенка, смерть, болезнь, радости или горести жизни, — все поглощалось главной, ведущей идеей его жизни, все ставилось на службу этой идее.

Жизненная сверх-сверхзадача Станиславского была так очевидна всем людям МХАТ, сам Станиславский так знаком, что эти сравнения помогли Грибову в какой-то степени уяснить себе беспрерывность и напряженность второго плана, к которому Владимир Иванович звал в роли Ленина.

Тщательно Владимир Иванович работал над тем, чтобы впервые произнесенное слово: Ленин — «взяло» зрительный зал. Ему нравилось, что Погодин, до того как вывести Ленина на сцену, как бы подготовляет зрителя и в течение целой картины дразнит его воображение — Ленин где-то здесь рядом и вот‑вот появится.

Егерь Чуднов — А. Чебан и матрос Рыбаков, — Н. Боголюбов, сидя у костра, ждут Ленина. Из слов Чуднова мы узнаем, что Ленин приехал на охоту задумчивый, с патронами повозился и бросил. Прошелся, сказал: «Я на озеро пойду, вы меня не ищите. Я сам вас кликну», — и ушел.

Мы знаем еще, что Чуднов, не дождавшись зова и беспокоясь, что Ленин продрогнет, решил напомнить ему про горячий чай. «Я издалека его увидел, — говорит он Рыбакову. — Сидит он там на чем-то, на пне ли, на камне ли, — не пойму, облокотился, на тот берег смотрит. Зови сам, а я не решаюсь».

Вот над этими репликами Чуднова Владимир Иванович работал с удивлявшей всех настойчивостью. А. Чебан создавал эпическую фигуру русского крестьянина — суровый, неторопливый в движениях и жестах, с редкой, скупой улыбкой, он невольно вызывал к себе уважение. Но Немирович-Данченко на этот раз был особенно требователен и придирчив — ему нужно было, чтобы в отношении этого человека к Ленину не ощущалось ни капли актерской аффектации, ни йоты сантиментов. Почтение, уважение, любовь, понимание роли Ленина в общем масштабе происходящего — все это должно было исходить от крестьянина.

— Малейшая тень фальши в словах о Ленине — и сразу погибнет все, — говорил Немирович-Данченко. — Каждый, сидящий в зрительном зале, сверяет свое чувство к Ленину с тем, что преподносит ему актер, и если это не соответствует тому чувству, которое Ленин вселил в сердца целого поколения, — зритель отвернется от театра. Отвернется он и тогда, когда увидит уважение «вообще», то есть абстрактно-театральное уважение. В спектакле о Ленине никакое «вообще» недопустимо. Итак, Ленин где-то здесь, он рядом, и думает о чем-то важном — это должно быть главным в картине… Тут Немирович-Данченко сказал вещь неожиданную:

— Мне хочется, чтобы Ленин появлялся в конце картины. Мы попросим Погодина написать несколько новых реплик. Вызывайте на репетиции этой картины Грибова.

Характер репетиций изменился. Работая с А. Чебаном и Н. Боголюбовым, Немирович-Данченко теперь то и дело обращался к Грибову, вовлекая его в суть происходящего. Потом долго и кропотливо репетировал выход Ленина, требуя, чтобы Грибов, появляясь на сцене, приносил с собой внутренний груз тех размышлений, которые отвлекали Ленина от охоты.

А однажды Грибов и я были вызваны в кабинет к Владимиру Ивановичу. Немирович-Данченко начал с вопроса Грибову:

— О чем вы думаете во время охоты?

Грибов подробно рассказал о том, какие проблемы могли в этот период занимать Ленина. Владимир Иванович был доволен.

— А теперь, — сказал он, — давайте сузим этот круг. Возьмем для начала один вопрос — электрификацию. Сейчас именно эта мысль занимает Ленина. Увлекитесь этой мыслью настолько, чтобы при малейшей возможности от других дел и мыслей возвращаться каждый раз к ней. Тогда вы не приблизительно, а точно будете строить свои внутренние монологи.

Это была замечательная репетиция. Владимир Иванович заставлял Грибова молча думать. Изредка, чтобы проверить ход его мыслей, просил его произнести две‑три фразы вслух и, не останавливая, осторожно корректировал его.

Потом он стал перебивать думающего Грибова вопросами. Вопросы были такие, с какими можно было обратиться к Ленину, так что они отвлекали от мысли не просто Грибова, а Грибова — Ленина.

Нас поражало, насколько свободно, без малейшего напряжения Немирович-Данченко мог черпать темы, связанные с деятельностью Ленина. Он не готовился заранее к этим вопросам, но они были точны, конкретны и основаны на фундаментальных знаниях.

После каждого ответа Грибова Немирович-Данченко предлагал ему возвращаться к внутреннему монологу об электрификации.

Конечно, это требовало огромной работы. Но зато Грибов понял, что значит окунуться в определенный, очень интенсивный строй мыслей, потом в силу обстоятельства отрываться от него и вновь возвращаться.

Отпустив Грибова, Владимир Иванович попросил меня остаться.

— Я раскрою вам один педагогический секрет, — сказал он, пощипывая бородку, явно довольный результатами репетиции, — Ленин в финале картины выходить не будет. Погодин верно задумал появление Ленина только в следующей сцене. В первой картине зритель узнает, что Ленин занят какими-то большими, серьезными мыслями. Во второй Ленин сам признается, что действительно был сегодня плохим охотником, и не скрывает, что его занимало другое. Погодин строит все на многоточии, на намеке, который должен заинтриговать зрителя. Но нам с вами надо добиться того, чтобы в актере действительно жила мысль, которая то и дело отвлекала бы его от простых, обыденных событий, происходящих в избе охотника, где зритель впервые видит Ленина. Вот для того, чтобы Грибов активно наработал этот второй план, я вызывал его на репетиции и готовил к тому, что ему придется выйти на сцену непосредственно после размышлений об электрификации. Как только я буду убежден, что Грибов эти внутренние монологи освоил, я откажусь от его выхода в «Опушке». И тогда все, что происходит в «Избе», — азартный, веселый спор Ленина с детьми, его встреча с звонарем и т. д. станут теми событиями, которыми он будет занят, как всегда, непосредственно и энергично, но от которых будет вновь и вновь возвращаться к мыслям об электрификации. Пусть Грибов вначале, пока не овладеет внутренней техникой процесса, делает эти переключения вольно, когда захочется. Потом мы подчиним это рисунку всей сцены. Надо сделать все, чтобы разбудить в Грибове способность к внутреннему полету мысли…

Разговоры и встречи с Владимиром Ивановичем, предварявшие и завершавшие репетиции, стали не только моими режиссерскими «университетами». Я видела, что он ждет от меня не просто выполнения своих заданий, но самостоятельных творческих поисков. Не знаю, на чем строились его отношения с другими помогавшими ему режиссерами, но на себе я чувствовала, с одной стороны, очень большую требовательность в выполнении намеченного им, с другой, — готовность принять найденный мной интересный ход. Мне кажется, он работал со мной так же, как с актерами, — будил инициативу, увлекал громадной серьезностью дела и, как только ощущал какой-то творческий отклик, немедленно сам откликался на него, заражая меня уже новыми мыслями.

В этой работе, как ни странно, я чувствовала абсолютную свободу. Исключительная чуткость к другому, огромная культура мысли, общение с младшим помощником, как с равным, — это были великие качества Немировича-Данченко-педагога. Он воспитывал, кроме всего прочего, примером. Казалось, в восемьдесят лет, когда за плечами такая огромная жизнь, могут появиться в человеке усталость, успокоенность, даже некоторый налет цинизма, а это потянет к самопоказу, к демонстрации своего умения, и т. п. Но ничего подобного! В этом человеке была заложена могучая сила помощи, и она поглощала маститость, заставляла мучительно размышлять, советоваться, передумывать и т. д. и т. п. Это заставляло его, глубокого старика, звонить мне по телефону и рассказывать о том, что он, наконец, увидел, понял, как Ленин выходит ночью на набережную Кремля. В телефон звучал чуть глухой голос, негладкая, затрудненная речь, чувствовалось, что, говоря, он ищет, проигрывает, вызывает в себе то, что завтра понесет актеру:

— Сидел на заседании… душно… устал… Вышел на набережную. Пальто распахнуто. Попробуйте завтра до моего прихода. Пусть Грибов проверит это — вышел на воздух, дышит полной грудью, тело свободно, полное мышечное освобождение… Мысль снова занята главной, ведущей мыслью — электрификация… Мысль-мечта, она не изнуряет, не утомляет, а наполняет новыми силами… На это общее самочувствие должны лечь все эпизоды картины — встреча с Рыбаковым, с нищей, с трамвайщиками. И, наконец, внутренний монолог выльется и оформится в слова, обращенные к Рыбакову: «Я давно размышляю об электрификации России. Как вы полагаете, пройдет у нас электрификация?.. Вы пока никому не говорите, а то меня назовут сумасшедшим. Все-таки это пока мечта…»

Иногда по состоянию здоровья ему не следовало приезжать на репетицию, но он всегда приезжал. Я не встречала человека, который так активно гнал бы от себя мысль о старости. Острейший самоконтроль позволял ему ощутить усталость раньше, чем ее замечали окружающие. Иногда в самый неожиданный момент он хлопал в ладоши — это означало конец репетиции. Все немедленно расходились и оставляли его одного. Он отдыхал несколько минут и уходил. Репетиция продолжалась без него. Это было какое-то удивительное самоограничение — он не разрешал себе репетиции без стопроцентного права на нее. Усталость парализовала мысль, делала ее вялой, неточной. А этого Немирович в работе не допускал.

Он не переносил хотя бы тени опеки. Помню, как однажды мы поднимались вместе по лестнице. Я заметила, что Владимир Иванович через каждые две ступеньки останавливается и задает мне какой-нибудь вопрос. Такая точная очередность остановок обеспокоила меня, и когда после одного из моих ответов он стал подыматься дальше, я взяла его под руку, чтобы помочь. Он остановился, вежливо отнял у меня руку, с ласково-иронической улыбкой взял меня под локоть и спросил: «Может быть, мне вам помочь?»

Я почувствовала, что доставила ему неприятную минуту — я была обязана не заметить то, чем он не собирался делиться со мной. Для любого проходящего наши остановки казались обычным следствием живой беседы — никто не догадывался, что разговоры эти были придуманной маскировкой…