II. Гл-4. Район полётов
Большую часть времени на службе мы проводили в классе, - постоянно проводились какие-то занятия, подготовка к полётам, вечно нужно было сдавать разные зачёты. Особенно доставал штурман эскадрильи. Требовал, чтобы на память рисовали карту района полётов в радиусе сто пятьдесят километров. Фишка такая была. Вот и учили все речки, города и сёла вокруг. В контрольном полёте инструктор обычно спрашивал, что за населённый пункт, что за речка. И не дай бог ошибёшься, будешь рисовать снова карту. Интересно, что на разных картах названия населённых пунктов и речек были разными. После, так называемых, «китайских событий на острове Даманском» в 1969 году, стали менять многие названия на карте. Оказывается, было много китайских или «околокитайских» наименований. В ходу были старые карты и новые. Смотришь, на старой карте две речки небольшие втекают в реку Уссури – одна Даубихе, другая Лаубихе, а на новой уже Большая Уссурка, Арсеньевка. Через Спасск - Дальний протекает речка Кулешовка, раньше она звучала как-то интереснее – Сантахеза. Так же сёла и даже города. Город Сучан стал Партизанском, Иман – Дальнереченском, Тетюхе – Дальнегорском. Близость недружественного Китая ощущалась во многих вещах. Например, когда ездили купаться на озеро Ханка, что располагалось в километрах в двадцати от Спасска, по дороге видны были ДОТы с танковыми башнями, со стволами, направленными в сторону Китая. Поговаривали даже, что вдоль китайской границы были заложены ядерные фугасы, насколько это правда, судить сложно.
Озеро Ханка - интересное озеро, – большая часть наша, меньшая китайская. Через озеро проходит граница. На берегу широкая полоса песчаного пляжа с удивительно мелким песком. Такой я видел только в песочных часах. Озеро очень мелкое, хотя имеет приличные размеры – 95 на 45 километров и считается крупнейшим пресноводным водоёмом Дальнего Востока. Максимальная глубина 6,5 метра, но в основном от одного до трёх метров. Чтобы окунуться с головой, нужно пройти от берега метров триста, а то и больше. Дно какое-то странное – идёшь от берега и оно медленно углубляется, потом снова поднимается. Потом опять углубляется, но уже больше, снова становиться мельче. И так, как волнами. Когда выполняли парашютные прыжки на воду в это озеро, а это был ближайший крупный водоём, то бросали нас подальше от берега, чтобы не «воткнуться» в дно. Потом приходилось долго и нудно добираться до берега, если катер, который нас собирал, задерживался со сбором парашютов из воды. Ведь от парашюта надо было избавиться перед приводнением – в воду надо было входить уже без парашюта, иначе в воде можно запутаться в стропах и куполе. После того, как выпрыгнул из самолёта, надо было глубоко усесться на круговой лямке подвесной системы парашюта, раскрыть карабин подвесной системы на груди, освободить одну руку от подвесной системы и ждать касания воды. Как только ноги касались воды, нужно было выскользнуть из подвесной системы и избавится от парашюта, чтобы он не накрыл тебя. И освобождаться от подвесной системы нужно было только после касания воды. Раньше было правило – освобождаться от парашюта на высоте один метр. Но при штиле определить расстояние до воды непросто. Были случаи, когда лётчики ошибались и выпадали из подвесной системы с большой высоты. Это приводило, образно говоря, к тому, что друзьям приходилось «тратиться на цветы».
Вдоль берега курсировал автобус с доктором и его помощником – собирал лётчиков. Доктор интересовался самочувствием и удалялся, а помощник наливал «сто грамм» для согрева – ведь вылезали из воды мокрые и замёрзшие. По какой- то неведомой традиции парашютные прыжки на воду почти всегда организовывались в любое время года, только не в тёплое. Вообще, парашютные прыжки занимали в лётном процессе особое место – не любили почему-то лётчики «прыгать с тряпкой». А полагалось каждый год выполнять по два прыжка. И чем старше были лётчики, тем меньше они любили парашютные прыжки. Старались избегать этого под любым предлогом. Ну, а среди лейтенантов еще были любители, да и отвертеться лейтенанту было сложнее. К любителям относился и я. И на первых парашютных прыжках в Спасске, в январе, мне удалось прыгнуть три раза за один день. Прыгали мы из вертолета Ми-8. В отличие от Ан-2, с которого обычно прыгали, и который брал не больше десяти человек, вертолет брал человек двадцать, а то и больше. Набивались стоя, благо, в отличие от Ан-2, он быстро набирал высоту. Быстро выпрыгивали и медленно спускались. Успевали помёрзнуть, зато приземляться в снег одно удовольствие – о землю не стукаешься, приземление мягкое, просто втыкаешься в снег. Только я приземлился и начал собирать парашют, смотрю - ко мне бежит один капитан с уложенным парашютом и кричит:
- Ещё прыгнешь?
Киваю:
- Да.
- Брось свой парашют, я соберу.
Одевает на меня новый парашют, помогает подогнать его по росту и говорит, под какой фамилией я должен прыгнуть. И примерно так же было и третий раз в этот день.
После первых полётов в зону, стали летать вывозные полёты «по кругу», тут уже выполняли и по три-четыре полёта в смену. Со «спарками» было проблематично, погода тоже не баловала. Январь не самый лучший месяц для полётов с молодым лётным составом, когда нужны в основном простые метеоусловия. В итоге на каждого вышло примерно три лётные смены за месяц.
Особых трудностей в переучивании никто не испытывал и через месяц, в начале февраля, начали потихоньку вылетать самостоятельно. Я вылетел «сам» после двенадцати полётов с инструктором, налетав немногим более шести часов. Другие вылетали примерно с таким же налётом.
В феврале летали уже больше, я сделал шесть лётных смен, выполнил восемнадцать полетов и налетал около одиннадцати часов, из них семь часов самостоятельно. Это было уже неплохо. Летали вначале по кругу, потом перешли к зонам. В дальнейшем, по кругу придётся летать редко, только после перерыва, для восстановления лётных навыков.
Получил от Коки очередное письмо – зовёт в гости и сам хотел бы приехать в Спасск, посмотреть на тайгу. У них в Запорожье, замкомэск разложил Як на посадке, снёс бетонный столб и какую-то подстанцию в районе Ближнего Привода. Завидует, что у нас Яки последних серий, не то, что у них.
Мама прислала телеграмму, беспокоится моим молчанием. Странно, я вроде бы регулярно пишу письма. Не писать же мне так, как это делает наш коллега, армавирец Саня Афонин. Каждый вечер пишет жене письмо, кажется в Армавир, а утром опускает в почтовый ящик, для чего ещё большой крюк делает по Спасску, чтобы добраться до того ящика. А однажды приходит на завтрак в столовую радостный, сообщает, что рядом с его домом повесили почтовый ящик и не надо ему теперь «нарезать круги» по Спасску. Через время рассказывает, что жена обижается, мол, перестал писать ей. Недоумевает. Расстроился. А еще через время всё прояснилось, когда он не смог очередное письмо в ящик засунуть. Ящик был полностью забит письмами. Оказывается, ящик повесили, но письма из него не вынимали. Что-то там на почте «не срослось». Саня, конечно, поднял шум, и всё встало на свои места. Жена его, наверное, сразу получила месячную норму писем.
Мама пишет, что наконец-то получила от меня письмо, открытку новогоднюю и посылку. Собирается летом приехать ко мне. Артюхов написал из «Вайнёд», что уже летают, на следующей смене вылетает «сам» - им проще, они ведь на «сухарях» и в училище летали. Пишет, что в полку в основном молодёжь, выпуски 73 – 77 годов. Подчиняются они ПВО и ВВС – переходный период. Будут чаще летать к полякам, скоро ждут и их к себе в гости. «Хвастается», что у них две ВПП шириной по шестьдесят метров. Все лётные «шмотки» лежат на аэродроме, ходят в «зелёном», то есть в повседневной форме. Заставляют петь в хоре - вот и ВВС. Квартиру пока не получил. Да, не так радостно служить в Прибалтике. Коля Ларский прислал письмо из Житомира – Гена Тихонов в Москве в госпитале. В Киеве в госпитале «повесили» ему три диагноза: «шумы сердца», «гайморит» и «порезы голосовых связок». Да еще характеристики из училища неважные и местные тоже. Гена приехал в полк холостяком, а в личном деле записана жена. В полку ему сказали, что с лётной работой конец. Ларский летает пока на УТИ-МиГ-15, потом предстоит на «спарке» Су-9У, а потом уже на Су-9. К восьмому марта ждут пополнения в семье.
От бабушки, мамы моей мамы, пришло письмо, разбираю её «шифровку» - благодарит за пятьдесят рублей, что я ей послал. Она пишет мне, чтобы я, когда садился в самолёт, говорил – «Помогай мне бог!» Вот такое вот наставление. Добавляет – «И будет тебе тогда счастье в твоей работе». И ещё пишет, что она всегда молится, чтобы бог спас меня. С трудом читаю ее письма – там намешаны русские и немецкие буквы, русские, немецкие и украинские выражения. Родилась она в 1898 году, то есть еще в 19 веке, училась в какой-то немецкой школе при кирхе. Жили они в Луганской области на Украине, куда приехали её предки как немцы–переселенцы откуда-то из-под Штутгарта во второй половине 19-го века. Село было полностью немецкое, говорили все по-немецки, разбавляя речь украинскими словами. При коллективизации, сделали из их села колхоз «Роте Фане» - «Красное Знамя». В тридцать седьмом году родилась моя мама и в этом же году арестовали бабушкиного мужа, то есть моего деда, как «немецкого шпиона». А в августе сорок первого всех немцев выслали в Казахстан, в Кустанайские степи. Старших двоих детей, более взрослых, забрали в «Трудармию», а с младшими пятью скиталась бабушка, голодая, по казахским колхозам и выжили они только благодаря тому, что НКВДшные начальники из «комендатуры», которая ведала «выселенцами», определяя её с детьми в казахский аул, требовали от председателя местного колхоза вернуть столько «голов», сколько получил. Там научились казахскому языку, дети учились в казахской школе.
Только после войны, когда стало можно перемещаться по Казахстану, съехались с родственниками. Стали жить, учиться и работать среди таких же «выселенцев» - украинцев, литовцев, чеченцев и многих других. Язык общения был русский, теперь уже выучили и его. Вот там, в Казахстане, работая на стройке, мама встретила моего отца, такого же «выселенца» - чеченца. У него своя история. 23 февраля 1944 года из Чечни выселяли чеченцев и войска НКВД заняли все чеченские аулы, вроде как на «постой». Наутро всех жителей погнали на станции грузить в вагоны для отправки в ссылку в Казахстан. Отец мой, десятилетний мальчишка, пас скот со своим дядей в горах и остался не угнанный. Таких набралось по горам не мало. Они собирались в группы и ещё не один год жили в горах. Их пытались те же НКВДшники «выкурить» с гор, но не очень это получалось. Как рассказывал отец, были и стычки со стрельбой. Только в 1947-ом году всё же их переловили и отправили тоже в Казахстан. Отца, как «малолетку», отправили к родственникам, ну а дядя его «получил» десять лет.
Бабушка в начале шестидесятых годов стала писать письма в разные инстанции, разыскивать мужа и старших детей. Выяснила, что взрослые сын и дочь «пропали» в «Трудармии». А на мужа получила «СПРАВКУ» из «Верховного Суда Украинськой Радянськой Социалистичной Республики» от 18.12.1961 №995п. о том, что «Определением судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда УССР от 16.11.1961г. , постановление от 21.11.1937г., в отношении Кнорр Матвея Матвеевича, работавшего санитаром в колхозе «Роте-Фане» Ровенецкого района Луганской области отменено, а дело производством прекращено за отсутствием состава преступления». Прислали даже свидетельство о смерти IV-ЯР №203732, дата смерти 15.04.1945г., причина смерти – «Пеллагра», запись о смерти почему-то сделана в ЗАГС 29.05.1962 года – через 17 лет!? Но, в девяностые годы выяснилось, что ни в какой тюрьме он не умер, а был расстрелян вскоре после ареста, в ноябре печально знаменитого 1937 года.
Свободное копирование
