26 марта на заседании кафедры утвердили тему моей диссертации «Народовольчество в конце XIX века». С моим обоснованием избранной темы ученые светила кафедры согласились. Я к этому времени успела изучить несколько фондов уже разобранного архива Народного дома в Праге, который правительство Чехословакии подарило нашей стране в 1945 году. Первое мое знакомство с этим ценным собранием российских мыслителей, выдворенных из России в 1922 году, состоялось в 1958 году. Теперь я изучала документы этого архива, приезжая в ЦГАОР на Пироговке к открытию и уезжая в 16, редко в 17 часов. Я сидела в читальном зале архива, что называется, не разгибаясь. В этом зале у меня оказался единомышленник. После продолжительных наблюдений за мной он подошел ко мне и, отрекомендовавшись, выразил удивление моей самоотверженностью и сосредоточенностью. В беседе выяснилось, что он изучает те же документы, что и я, и что часто не может получить их по своему заказу, так как они находятся в моем использовании. Мы договорились с ним, что по его или моему заказу мы будем изучать выданные нам фонды одновременно. Это был преподаватель из Ярославля Вениамин Иванович Андрианов. Впоследствии он был одним из авторов отзыва на мою диссертацию.
Документы этих фондов подтвердили мое предположение студенческих времен о том, что история общественной мысли и общественного движения в России XIX века изложена именитыми «исследователями» по заказанному сценарию. В отделе редких книг библиотеки имени Ленина я изучила все издания русской революционной эмиграции XIX века и поняла, к решению какой сложной и даже рискованной задачи я прикоснулась. Но я была уже не одинока. У Михаила Герасимовича были ученики. Используя эти документы, его студенты ежегодно писали свои дипломные работы. Их маленькие шаги с неизбежностью приближали пересмотр концепции именитых «ученых», которую те называли «общепризнанной историографической традицией». «В огромном количестве материала, который мне удалось изучить, я увидела начало, подъем, спад и пепел от политических страстей прошлого века», - писала я Б. и отмечала: «Мало людей, желающих знать это, а скрыть – сколько угодно. И в первую очередь скрывали и продолжают скрывать именно «признанные корифеи» исторической науки. Даже малые подвижки от их концепции они считают подрывом основ советской власти, преступлением, заслуживающим наказания. Самым малым «наказанием» аспиранта является объявление избранной им темы недиссертабельной. Молодежь опасается этого, осторожничает. Поэтому отечественных аспирантов у Седова мало – они уходят от него. Его исключительная требовательность к добросовестности интерпретации источников нередко превращает избранную аспирантом тему в недиссертабельную. От такого итога я не застрахована».
Я была свидетелем того, что к Михаилу Герасимовичу, как научному руководителю, тяготели аспиранты из Японии, США, Англии, Франции. За консультацией к нему обращались китайские аспиранты экономического факультета МГУ. Наблюдая это, я сознавала, что планка, которую мне предстояло преодолеть в науке, только поднималась. Ободряло меня то, что у Седова с каждым годом росло число учеников среди отечественных студентов. Тех, кто на истфаке МГУ тяготел к правде, становилось все больше. Они записывались слушать спецкурс Михаила Герасимовича и увлеченно занимались в его специальных семинарах. Это поколение студентов существенно отличалось от нас, оканчивавших истфак десять лет назад. Эти студенты были прагматичными. На обсуждении темы моей будущей диссертации присутствовало много пятикурсников. Все они после окончания университета собирались работать только в вузах, на худой конец – в техникумах. У нас были и остались более скромные желания, хотя не думаю, чтобы мы были менее способными. Настрой студентов 60-х годов, в отличие от нашего настроя в 1950-е, тоже демонстрировал приближение пока еще едва заметных перемен в стране и в науке.
Свободное копирование
