IV. Екатерина Степановна
Если Енюшке до поры до времени жилось веселее других, то бремя жизни, казалось, всего легче несла Екатерина Степановна. Правда, капиталов у нее не водилось, рукодельем никаким не занималась, а жила и, по ее собственным словам, благодаря бога ни в чем нужды не знала. Как я уже сказал, она была, кажется, вдова-дьяконица; занимала Екатерина Степановна невозможно крохотную комнатку, род чуланчика теплого. Уголок свой она держала замечательно чистенько, все стены были заклеены разными картинками с конфект, или чего-нибудь в этом роде. В одном углу стоял киот с иконами, а в другом, на полочке, была масса всяких безделушек, большею частью поломанных или, по меньшей мере, склеенных. Вместо кровати служил Екатерине Степановне большой сундук, и что в этом сундуке -- никто не знал; только все были убеждены, что в нем разного добра немало. Всякий раз, как Екатерине Степановне доводилось за чем-нибудь сходить в сундук, она тихонько защелкивала свою дверь. Это еще более возбуждало интерес к содержимому сундука. Тоже и одевалась Екатерина Степановна опрятно; правда, никогда на ней нельзя было увидеть что-нибудь новое, но все было в порядке; да, впрочем, иначе при ее профессии и нельзя было. А профессия Екатерины Степановны состояла в следующем. Екатерина Степановна была живой календарь всех праздников, не только общих, но и местных, знала даже, в каком приделе какого святого и когда чествуют; а в Вологде ведь считалось до пятидесяти церквей. Затем она еще знала в известном дворянском кругу всех именинниц и именинников, дни рождения, панихиды -- все почему-нибудь памятные в семье дни. Дома она появлялась только к вечеру, и в таком случае приходила в добром настроении; если же доводилось, что вернется вскоре после обедни, то непременно ко всем придирается, а уж ко мне -- к первому, и только напившись чаю, несколько успокаивалась. Но случалось наоборот, что и по нескольку дней не возвращалась домой.
"Уж такая добрая Фелисата Сергеевна, такая добрая, что и сказать нельзя; ведь едва отпросилась; осталась было у нее на денек -- вишь, ей что-то непоздоровилось; ну, хоть у нее и три девушки, а все лишний человек не мешает, особливо ночью: девушки всё молодые, разоспятся и не услышат, как ей что понадобится. Ну, на другой день она и поправилась. Я было и стала собираться уходить. Куда ты?! "Останься да останься!" Еле ведь на пятый день отпустила".
А слушатель думал: "Наверное, Фелисата Сергеевна сказала: "Ну, матушка, пора и честь знать".
Вставала Екатерина Степановна раньше всех в доме и шла к заутрене, потом -- к обедне, причем всегда выбирала такую церковь, где обязательно должна была встретить ту или другую именинницу или новорожденную. Смотря по рангу или особенной благосклонности известной особы, Екатерина Степановна заказывала просфору и по окончании богослужения подносила ее вместе со своими поздравлениями и всякими пожеланиями.
Обыкновенно особа все принимала и тут же милостиво приговаривала: "Заходи к нам, Екатерина Степановна". Но иногда в один день оказывалось несколько именинниц или каких-нибудь других празднеств; тогда Екатерина Степановна, напившись чаю у наиболее важной "благодетельницы", обходила потом поздравить других и, смотря по степени их благотворительности, тоже подносила им просфоры или ограничивалась только одними поздравлениями. Просфора стоила две, три копейки, а ей благодетельницы редко давали менее десяти копеек, да еще чаем напоят, иногда оставят и пообедать; а в большие праздники что-нибудь из старья дадут.
И жилось бы Екатерине Степановне хорошо и неутрудительно, да были два обстоятельства, которые и ей давали чувствовать крест жизни.
Во-первых, у нее были конкурентки, и немало. А как-то уж само собою складывалось, что в каждом доме всегда одна которая-нибудь пользовалась особенным благоволением.
"Втерлась эта хитрюга, Иванова, к Фелисате Сергеевне; та по своей доброте ни в чем ей не отказывает: намедни муки ей послала, ребятишкам холста на рубахи дала, а самой-то вчера платье подарила, и платье-то мало поношенное. Даже дворня вся дивуется, точно она ее приворожила. Только недолго всему этому быть. Знаю я про нее такую штучку, что близко двора не велят пущать".
А то придет Екатерина Степановна такая веселая, не только ко мне не придирается, а непременно пряник или конфетку даст. Торопливо ставит самовар, и первым делом зазовет к себе матушку.
-- Была я сегодня, Анна Ивановна, у обедни у Пятницы, память ведь приходится по Иване Николаевиче. Только смотрю, Петровой (конкурентки) не видно; дивно мне это показалось. Ну, конечно, была в церкви Фелисата Сергеевна, подхожу я к ней, подношу просфору, а она таково милостиво и говорит: "Спасибо, дорогая, поедем вместе, напейся у нас чайку". И посадила ведь с собой в возок. Ну, первую-то чашку изволила сама налить и послала мне в девичью; а потом туда принесли самовар, и все принялись за чай. Тут я и узнала, что в прошлый понедельник Петровой объявлено, чтобы не смела больше и близко дому показываться. Давно этого надо было ожидать.
-- Да за что же?
-- А зачем из дому в дом переносит; должно быть, брякнула где-нибудь про Фелисату Сергеевну, а до той и дошло.
А вот и второе: это грозное "ко двору близко не пускать" так же висело над головой Екатерины Степановны, как и всех ее сестер по профессии.
Газет тогда никаких не было; пожарами, страшными убийствами никто не интересовался, о банковских и биржевых крахах и понятия не имели; а что касается до казны-матушки да кармана обывателя, так ведь затем они и существовали, чтобы покрывать дефициты служилых людей. Однако любознательность к тому, что делается вне круга своего дома, существовала и тогда, только она направлялась, особенно у прекрасного пола, исключительно в сторону интимной жизни ближнего. Екатерина Степановна и ее сестры по профессии исполняли своего рода репортерскую службу преимущественно в дворянской среде. Не в меньшей степени проявляли любознательность и купчихи, но они сами ходили на базар, ближе стояли к прислуге и потому в репортерах особенно не нуждались. Если и теперь репортерская профессия еще не пользуется у нас достаточным уважением, то в старое время Екатерину Степановну и ее сотоварок называли приживалками, -- уж в этом слове чувствовалось что-то пренебрежительное; а мужская половина без стеснения называла их сплетницами, переносчицами и при всяком случае позволяла себе не только выказывать свое презрение, но и всяким образом над ними издеваться.
Благодетельницы благосклонно принимали поздравления, просфоры, но на этом не останавливались. За гривенники, чаи и куски праздничного пирога они требовали от своих клиенток самого обстоятельного отчета о том, что где делается. Теперь репортерская профессия требует большого труда, иногда даже связанного и с личным риском. Никакого труда не составляло Екатерине Степановне удовлетворять любознательность своих благодетельниц. В девичьей, распивая чай да закусывая именинным пирогом, она даже без особенного вызова с ее стороны узнавала все -- от альковных тайн до содержимого денежного ящика. И вот Екатерина Степановна накроет чашку, поблагодарит благодетельницу, пройдет легким аллюром один, два квартала да там все и выложит, конечно, кое-что и от себя присочинит, -- самая профессия к этому естественно предрасполагала.
И вот, смотришь, в один прекрасный день раздается роковое: "Ко двору близко не пускать". Значит, дошло до Фелисаты Сергеевны, что некоторые не подлежащие огласке обстоятельства сделались общеизвестными, и притом не иначе, как по милости этой "дряни неблагодарной" Екатерины Степановны. Когда удар разразится, Екатерина Степановна несколько дней ходит совсем растерянная, не только ни к кому не придирается, но даже всех старается избегать; часто ложится в кровать, охает точно больная; неугасимая лампада теплится перед заступником Николаем чудотворцем. В первое время даже она не решается ходить в Пятницкую церковь, где обыкновенно бывает Фелисата Сергеевна; но пройдет месяц или два, она, как бы крадучись, заберется туда, потом издали начинает отвешивать почтительные поклоны Фелисате Сергеевне. Та сначала как будто их не замечает. Еще проходит некоторое время; между тем Фелисата Сергеевна не то что начинает скучать по Екатерине Степановне, а скорее ей стала надоедать ее преемница (без таковой нельзя было обходиться, все равно что теперь без выписки другой газеты на место почему-нибудь прекратившейся). Наконец в один прекрасный день она милостиво ответит на поклон Екатерины Степановны. Это означало, что старое почти забыто. И вот в следующее воскресенье Екатерина Степановна решается подойти к Фелисате Сергеевне и поднести ей просфору и к великой своей радости выслушивает: "Заходи к нам".
Колесо жизни Екатерины Степановны входит в свою колею, и я по этому случаю получаю экстраординарный гостинец.
Екатерину Степановну никто в доме не любил, да и она особенно ни с кем не дружила. За глаза только и слышно было: "Ну, уж эта переносчица!", хотя лично за себя никто не опасался, так как в доме никаких секретов не было. И никто из посторонних не захаживал к Екатерине Степановне; хотя, кажется, у нее и были родные в городе, но, вероятно, знали, что ее дома не застать, а может быть, она с ними не в ладах была.
Но человек уже так создан, что без согревающего чувства любви жить не может; луча этого чувства не лишена была и Екатерина Степановна. Не проходило недели, чтобы она не приводила к себе Аринушку. То была старушка, нищенка, да еще "простенькая", то есть глупенькая. От всякого лакомого куска, который Екатерина Степановна приносила от своих благодетельниц, она что-нибудь отделяла для Аринушки. Приведет Аринушку, поможет ей сумку снять и торопливо примется самовар ставить. За чаем только и слышишь: "Да ты пей, Аринушка, пей, чего вздумала чашку накрывать; вот с этим-то кусочком". Тут и голос у Екатерины Степановны станет какой-то другой, ласковый такой, душевный. Уходит, наконец, Аринушка, вся раскрасневшаяся от тепла и обильного чая.
"Вот тебе, Аринушка, на свечку; да смотри же, непременно приходи в субботу к Покрову, чтобы мне тебя опять не искать по всему городу".
Случалось, что Аринушка приносила ей калачик; тогда радости Екатерины Степановны не было предела. Казалось, чего ни попроси Аринушка в эту минуту, ей бы отказа ни в чем не было; но Аринушка была "простенькая", никогда ничего не просила.
А Екатерина Степановна, вспоминая об Аринушке, всегда приговаривала:
"Бог любит простеньких, Аринушкина-то молитва первее других до него доходит".
