Была еще одна неприятная история, где мы оказались с Еленой Георгиевной по разные стороны, правда, очень ненадолго. Вслед за уничтожением «Демроссии», чему активно помог Сергей Ковалев, вслед за гибелью «Мемориала» как общественно-политической организации, собиравшей по триста тысяч человек на митинги — что, в общем, организовали Рогинский и Даниэль, последними заметными опорами русского демократического движения оставались, ежегодно громимая до нуля «Гласность», а в Париже — газета «Русская мысль». В парижской газете было замечательное соединение разных поколений и русской эмиграции, и общества в России, и, в то же время не только по месту издания, но и по сути — это была европейская газета, которая не только информационно, но и практически, деньгами, постоянно помогала буквально всем. Кто-то «Русской мыслью» приглашался в Париж и все ему оплачивалось, кому-то платились немаленькие гонорары. Но когда КГБ (в первые же годы воспеваемой Ковалевым «свободы») была поставлена цель уничтожить газету, как уничтожили «ДемРоссию», «Мемориал» и боролись с «Гласностью», у газеты для начала возникли неожиданные серьезные финансовые проблемы, в которых была виновата, отчасти, и сама Ирина Алексеевна Иловайская, редактор «Русской мысли». Она была замечательным человеком, но не умела жить во внезапно ставшем целенаправленно (благодаря КГБ) враждебном ей мире.
У «Русской мысли» почти не осталось денег и Ирина Алексеевна, пользуясь, как всегда, большим влиянием и уважением на Западе, получила какой-то грант от католического фонда «Человек в беде». В результате в «Русской мысли» появилась церковная вкладка. Всем были сокращены зарплаты. Совершенно очевидно, что и у самой Ирины Алексеевны снизились доходы. Она переменила свою дорогую квартиру на более скромную, редакция «Русской мысли» тоже переехала в более дешевый офис. Это коснулось и Гинзбургов, которые получали больше всех. Они на это прореагировали заявлением об уходе. Арина очень любила писать такие заявления в случае любых конфликтов. Ирина Алексеевна всегда шла на уступки, но в этот раз заявление было подписано. Тогда Алик начал войну против Ирины Алексеевны, войну совершенно гнусную. Единственный раз, когда Ларису Иосифовну Богораз напечатали во всесоюзной печати — это ее отвратительное большое письмо к Ирине Алексеевне в «Литературной газете» – «Безработный Гинзбург». Там она называла Иловайскую «госпожой Альберти», которая неизвестно как затесалась в наш мир. И пытается исказить характер «нашей диссидентской газеты» и уволить Гинзбургов.
Алик умудрился уговорить Елену Георгиевну, и она тоже написала ругательное письмо Ирине Алексеевне. Правда, у Елены Георгиевны были здравый смысл и умение признавать свои ошибки — через месяц она написала ей письмо с извинениями. Меня они все пытались сделать своим союзником: в Париже — Гинзбург, в Москве — Ковалев, но я-то знал, что за всей этой историей была лишь гнусная интрига Алика.
Последний раз с Еленой Георгиевной мы говорили в Бостоне, разговор был о смерти Андрея Дмитриевича. Елена Георгиевна, в конечном итоге, отмолчалась, хотя я с ней обсуждал вполне конкретные обстоятельства. Елена Георгиевна еще раньше рассказала мне, что в числе тех писем, которые Степашин вернул ей (якобы, это все сохранившиеся документы КГБ по делу Сахарова «а остальные уничтожены», что было, конечно, ложью) — из КГБ в ЦК КПСС, которые «сохранились», не было ни одного письма, когда Сахаров получал Нобелевскую премию: КГБ в это время им «совершенно не интересовался». Но зато там было два письма, более-менее одинаковых: о том, что Елена Георгиевна, огорченная тем, что о Сахарове начинают на Западе забывать, и решая подогреть к нему интерес, а, в первую очередь, конечно, к самой себе, решила убить Сахарова.
В первом письме рассказывалось, что, когда Андрею Дмитриевичу понадобились, кажется, какие-то лекарства, она отказалась давать лекарство, которое посоветовал врач, нанеся серьезный урон здоровью Сахарова. Врача этого я тоже знал — он на моем суде выступал свидетелем. Доказывал, что наши сообщения о голодовке Сахарова — клевета, что это было «лечебное голодание».
Не знаю, было ли это где-то использовано: они поставили аппаратуру, лампы, поставили ему трибуну, с которой он все читал по бумажкам, которые лежали у него на этой трибуне. По глупости он привез и медицинскую карточку Андрея Дмитриевича и по рассеянности дал ее мне. А там были реальные записи и все становилось совершенно очевидно.
Второе такое письмо — через год, тоже докладная записка в ЦК. О том, что Елена Георгиевна, желая вызвать к себе интерес, решила убить Сахарова и не допускает к нему врачей, в помощи которых он остро нуждается. Тут уже была свидетельница — соседка, и вызванная ею скорая помощь, которую Елена Георгиевна в квартиру не пустила.
Елена Георгиевна с иронией относилась к своему желанию убить Сахарова, конечно, понимала смысл писем, но не хотела делать вывод — к убийству Андрея Дмитриевича КГБ был готов многие годы. Директор архива Сахарова Грибанов не понимал даже того, что готова была сказать Елена Георгиевна.
Я Грибанову объяснял — как вы не понимаете, письма — это ведь документы прикрытия. На таких заявлениях в ЦК КПСС может быть только две резолюции: если что-то произойдет — наказать виновных (Елену Георгиевну), другая — не допустить смерти академика. По-видимому, устно было сказано второе. Мне эти письма Елена Георгиевна показывала еще до их публикации.
Зато Грибанов рассказывал, правда, с чьих-то слов — что на вскрытии тела Сахарова в соседней комнате оказались двое неизвестных молодых людей с «walkie talkie», что тогда было большой редкостью, и они, услышав, как внучка Раппопорта сказала, что дед обнаружил какой-то странный желтый след на внутренней стороне черепа, необычайно взволновались и тут же начали кому-то звонить. Раппопорт потом об этом писал, что никогда не встречался с чем-то подобным в своей практике.
Мне позже известный врач объяснял, что это могут быть какие-то застарелые следы мозговых кровоизлияний. Но Калугин, убежденный, что Сахаров был убит, объяснял все со знанием дела: у КГБ был желтый порошок, вызывавший острую сердечную недостаточность. Достаточно было нанести его на дверную ручку, или, скажем, ручку машины и дождаться пока жертва возьмется открывать дверь, сядет в машину. Так был убит один из ирландских террористов, который начал давать показания об их восточно-европейских источниках оружия.
Раппопорт утверждал, что никаких органических изменений, которые приводят обычно к быстрой смерти у Сахарова он не обнаружил.
Я не делаю никаких выводов, потому что могла быть и другая причина смерти — сердце у него было резко увеличенным.
Елена Георгиевна не хотела говорить на эту тему. Она была, в отличие от большинства диссидентов, очень умна и очень непроста. Возможно, мы никогда не объясним причины ее нежелания говорить о смерти Андрея Дмитриевича. Но именно поэтому мне особенно дорого то, что она написала в конце жизни.
Елене Георгиевне как-то задали вопрос: «Как на вас повлиял Андрей Дмитриевич?» — и она ответила: «Да никак». Но вот это мне кажется чистейшей неправдой. Андрей Дмитриевич ее увел в совсем другой, свой мир. И я не имею в виду мир диссидентский. Я подразумеваю мир русской интеллигенции, мир высокой русской культуры и нравственности XIX века. Очень характерным для меня оказался выбор Елены Георгиевны темы своих последних воспоминаний. Именно в последней книге проявилось то самое важное, что было у Елены Георгиевны, что стало естественным благодаря Андрею Дмитриевичу.
Свободное копирование
