Через четыре года начали освобождать из тюрем. Сперва было принято считать, что в число первых я попал благодаря Елене Георгиевне. Я действительно оказался в первой десятке из списка Андрея Дмитриевича Сахарова: людей, лично ему знакомых, которых необходимо освободить в первую очередь. На самом деле, с Андреем Дмитриевичем я знаком не был, а был знаком только с Еленой Георгиевной, которая, конечно, сказала ему, что я редактор «Бюллетеня «В». Как говорили дипломаты, меня освободил Рейган. И даже не Рейган, а корреспондент New York Times Билл Келлер, впоследствии главный редактор газеты. Он написал обо мне целый разворот в New York Times, откуда Рейган и узнал о моем существовании и упомянул меня в разговоре с Горбачевым в Рейкьявике. Плюс к этому, я еще слегка поиграл с КГБ, запутал их своим поведением, что мне было не свойственно, а потому не очевидно для них.
Я понял, что освобождать, конечно, будут, но, с учетом голодовок и карцеров, в последнюю очередь. Поэтому во время последней голодовки я начал писать какие-то статьи, якобы размышлял о публикациях в «Новом мире» — делал вид, что заинтересован в том, что мне предлагали еще летом, когда приезжал мой куратор из Москвы и говорил — вот ваши друзья теперь редакторы больших журналов…
А в Москве было только три человека из первых освобожденных. Но Юра Шиханович по личным причинам не хотел ни о чем вспоминать. Так, за всех почему-то решила Софья Васильевна Каллистратова, и, по-моему, неправильно — она говорила, что не нужно давать никаких интервью. Может быть поэтому и Сергей Адамович Ковалев интервью не давал, а может быть он не вызывал большого интереса — освобожден был все-таки из ссылки, а я — после статьи в «Нью-Йорк Таймс» и прямо из тюрьмы. У моей квартиры всегда стояло по десять машин. Я говорил, что по официальным данным еще триста человек сидит по лагерям и тюрьмам, а на самом деле — гораздо больше. То же самое происходило и у Сахаровых — в этот раз они не согласились со мнением Софьи Васильевны. Говорили мы примерно одно и тоже — необходимо немедленно выпускать всех политзаключенных. Но со временем выяснилось, что у меня было одно важное преимущество — ни у Елены Георгиевны, ни у Андрея Дмитриевича не сохранилось с доарестных диссидентских времен никакой рабочей структуры, а у меня оставался почти полностью уцелевший «Бюллетень «В».
И все мы понимали, что роль информации только возрастает, но информация должна быть другой, не только диссидентской — о правах человека — но и экономической, политической… Было понимание, что нужно делать совсем новый журнал. Я считал, что всем, кто уже на воле, нужно объединиться и издавать большой журнал, каким в информационном плане была «Хроника текущих событий», а в аналитическом — «Поиски и размышления», известные, к несчастью, только за рубежом. И я решил сделать большую редколлегию, чтобы в журнале были представлены разные точки зрения на многочисленные назревшие в СССР трудности. Позвал Лару Богораз, Сергея Ковалева, отца Глеба, Виктора Браиловского, Льва Тимофеева. Толя Щаранский уже был выслан, Иосиф Бегун еще не был освобожден.
На первой встрече у меня дома все одобрили идею журнала и согласились в нем работать, выбрали название «Гласность». Решили встретиться через неделю уже для более конкретного разговора. Но через неделю отец Глеб сказал, что его вызвал митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий и сказал, чтобы он не смел участвовать ни в какой «Гласности» — не скрывая, что это результат прослушки. Митрополита это не смущало. Браиловский сказал, что посовещался со «своими», и те ему сказали, что нечего еврею мешаться в русские дела. Я заметил, что Толя Щаранский был одновременно и еврейским активистом, и членом Хельсинкской группы, но Браиловский ответил, что пример Щаранского считается у них негативным. Ковалев заявил, что «издание такого радикального журнала повредит Горбачеву в его борьбе с реакционными членами политбюро». Богораз последовала за Ковалевым. Остался лишь один Тимофеев, который был ни к чему — проработал две недели моим заместителем и уехал отдыхать после своего одного года в лагере в это, самое напряженное, решающее в Союзе время.
Еще до этого я попросил Сахарова стать членом редколлегии, но Андрей Дмитриевич сразу же мне сказал (а я не понимал тогда отношения к Андрею Дмитриевичу в мире), что, если он станет членом редколлегии, все будут говорить, что это журнал Сахарова, а это не так. Но он пообещал участвовать в пресс-конференции по поводу первого номера и дать статью в него. Действительно, первый номер «Гласности» открывался большим интервью с Сахаровым.
Теперь мы виделись с Еленой Георгиевной регулярно. Виделись, несмотря на то, что в это время меня изо всех сил пытались поссорить с Андреем Дмитриевичем — не знаю от кого это исходило.
«Свобода» тогда у меня брала интервью по три раза в день. Да и другие западные радиостанции почти ежедневно. В результате самые сенсационные темы — сперва освобождение политзаключенных, а потом издание первого независимого журнала — оказались связаны со мной. И я внезапно стал популярным, но оставался по-прежнему очень радикальным человеком. В первую очередь потому, что говорил, что перестройка совершается КГБ и в интересах КГБ, что в тюрьме было особенно очевидно.. Сахаров первые пол -года — год вполне миролюбиво и даже уважительно относился к Горбачеву. Это и было поводом для кажущегося расхождения. Меня пытались убедить, что Сахаров, якобы, поддерживает коммунистов. А тут он еще мельком заметил, в одной из статей, что КГБ — наименее коррумпированная организация в стране — в чем он, конечно ошибался — просто грабеж и торговля не были такими откровенными и элементарными, как у милиции. Но поссорить нас не удавалось. Я не критиковал даже того, с чем был не согласен, а на уговоры сделать это отвечал, что Сахаров, как приличный человек относится с доверием к собеседнику, пока на деле не убеждается, что тот лжет. У меня — свой журнал, а вскоре — свое информационное агентство «Ежедневная гласность» — я лучше знаю, что происходит в стране. Когда Сахаров тоже все это узнает, его политические позиции изменятся. Что и произошло.
Свободное копирование
