В эти годы выяснилось, что во время Отечественной войны главным ее плацдармом было сражение на Малой Земле под Новороссийском, а главным героем в сражениях на Малой Земле был Леонид Брежнев. Именно там и воевал Сергей Александрович и задолго до этого писал о подлинном героизме ее защитников. Для любого другого советского писателя подобный правительственный интерес был бы подарком судьбы, но не для Бондарина, который помнил героически погибших там своих друзей и не желал к ним прибавлять никому неизвестного политрука.
Слукавил Сергей Александрович всего один раз, может быть во всей своей жизни. Но вполне безобидно для других. Его первая небольшая книга вышла, по-моему, году в 1935 и отчего-то понравилась Горькому. Тот даже написал хвалебное письмо молодому одесситу. Сергей Александрович в качестве своего дебюта не обманывался, никогда книгу не переиздавал. Письмо Горького, конечно, спасти его от лагеря не могло, но все эти обстоятельства вместе после освобождения помогли ему восстановиться в Союзе писателей и даже купить квартиру в писательском доме на Аэропортовской — правда самую плохую, на первом этаже рядом с лифтом, дверь которого постоянно гремела. Рядом была квартира Мариэтты Шагинян, но ей было все равно — из-за глухоты она ничего не слышала.
В литературном мире того времени он был довольно редким человеком, который у всех вызывал полное доверие. Однажды Сергей Александрович познакомил меня с Белинковым — своим соседом по тюремной камере в Лефортово. Пару раз мы встречались у него с Костей Богатыревым, обсуждали разные переводы Кестлера, его «Ночи среди полудня». Костя, да еще после лагерей, внешне не был особенно привлекателен, но его женой была ослепительная красавица — дочь прозаика Ивича. Сергей Александрович не знал, о ком мы говорим — литературой, изданной в эмиграции он не интересовался. А мы говорили уже о новом блестящем переводе, под названием «Слепящая тьма», тоже погибшего вскоре переводчика, Андрея Кистяковского, рассказывавшего мне, как он, с разрешения автора, правил эту, такую значительную для русского читателя, но не самую высокую по своим литературным качествам повесть. Он был потом распорядителем солженицынского фонда — подвергся из верхней квартиры вместе с его женой Мариной облучению и погиб, как и Костя, как Домбровский.
Сергей Александрович написал, конечно, и свои тюремные воспоминания, но отдал их и письма жене из лагеря в архив ЦГАЛИ с запретом доступа к ним на тридцать лет. Он не хотел становиться объектом спекулятивного интереса к лагерям и не рассчитывал встретить у советской интеллигенции серьезного понимания. Мы еще не дожили до признания Сергея Александровича — тюремные записки так и лежат в архиве, а Бондариным пока никто не интересуется.
Не помню, показывал ли я ему известные тогда всего десятку человек рассказы Шаламова — у меня не было обыкновения говорить с одними знакомыми о других, да это и не было принято в те годы.. Молчаливое отстранение от популярной тогда лагерной темы при ясно понимаемом долге написать об этом, было сродни отношению Бондарина к роману Брежнева. Внезапно возросший интерес в его советских формах казался Бондарину непристойным и он не желал становиться в один ряд с Дьяковым, Серебряковой, что обещало большие тиражи и деньги за описание несгибаемых коммунистов, сохранивших и в лагере свои якобы ленинские идеалы. Бондарин не считал себя вправе и ждать лучших времен, как Фрид и Дунский, понимая, что многое важное будет забыто, погаснет в сознании. К тому же он был гораздо старше и до «перестройки», к несчастью, не дожил. Немногие опубликованные Одесским музеем фрагменты его записок жестки, честны и беспощадны, как все, что он писал.
— Переметнемся? — т. е. произведем менку: я тебе щепотку сахару, а ты мне — табачку, махорки. Между прочим, твердый закон: кто выменивает хлеб, сахар на табак, тот и доходит, дает дуба очень скоро. Но есть такие доходяги, с таким страданием в глазах просят они табачку, — готовы отдать даже свои целые ботинки, — отказать невозможно: просят смерти.
Или
Ночью у соседа украли ботинки, а нужно идти на развод. Мороз около 50. Еще темно. Нарядчики и самоохранники вышибают с нар, из бараков палкой:
— Последнего нет!
Последнего быть не должно быть. Так вот, вышел на развод босиком. Пока дошел — ног уже не стало. Тут, на морозе, неторопливый расчет. Метель. А ног уже нет. Успел сказать:
— Поплыл — и берегов не видно.
Свободное копирование
