К числу близких друзей Елены Георгиевны Боннэр я никогда не относился. Хотя виделись мы с ней довольно много раз. Частью от того, что я не входил в круг ее близких знакомых, частью от своей семейной привычки Лёлей я её никогда не называл, как это делали все остальные, — всегда называл Еленой Георгиевной, всегда был на «Вы».
До моего второго ареста (в 1983 году), я встречался с ней всего пару раз. И всегда совершенно случайно. Объединить воспоминания о ней с записками о Сергее Александровиче Бондарине я решил не только по общности их московско-одесской среды, не только потому, что инициатива именно Бондарина стала причиной такого давнего — с 1964 года — моего знакомства с Еленой Георгиевной, но главным образом потому, что основные книги Бондарина и Боннэр остаются непрочитанными и непонятыми.
Результатом активной деятельности на факультете журналистики стал мой перевод на заочное отделение. И тут, более-менее неожиданно мне была предложена очень торжественная должность. Предложение исходило от выпускника факультет журналистики, которого я довольно плохо знал. Мне предлагалось занять должность ректора «Института общественного мнения» при газете «Орловский комсомолец», тогда вошли в моду социологические исследования..
Выпускник, предложивший мне этот пост, Володя Муссалитин, в этом году закончил университет, и тут же стал редактором «Орловского комсомольца» — все же большой областной газеты. А я был переведен со второго курса на заочный… Так или иначе, это была должность заведующего отделом в областной газете. Шел 1964 год. Что такое Институт общественного мнения я, честно говоря, представлял себе плохо. Но была договоренность, что у меня раз в неделю будет своя полоса в газете — как был «Алый парус» в «Комсомольской правде».
Человек я был относительно академический. Единственное, что мне было понятно — хорошо бы напечатать там что-нибудь до этого в СССР не опубликованное. Я понимал, что для «Орловского комсомольца» нужен какой-то советский поэт. По возможности приличный, но всё же советский. Я был знаком с Кавериным. Он порекомендовал меня вдове Заболоцкого, у которой была «Золотая книга». Мы с ней долго обсуждали возможную публикацию, но оказалось, что ни одного неопубликованного стихотворения у Заболоцкого в этом окончательном своде стихов нет. Тогда я расширил поиски.
Среди моих знакомых был сейчас почти совершенно забытый — Елена Георгиевна его хорошо знала — прозаик Сергей Александрович Бондарин, проведший, по-моему, 12 лет в лагере и ссылке за то, что ему, морскому офицеру, в 1944 году пришло в голову, что нужно создать какой-нибудь новый журнал — и он сказал об этом своему приятелю. Я полагал, что из всей одесской, тогда очень популярной плеяды, среди Бабеля, Катаева, Олеши, Ильфа и Петрова Бондарин был самым чистым и ясным человеком и, конечно, одним из лучших прозаиков. Его жену, Генриетту Савельевну, упоминает в своих (тогда очень популярных) записных книжках Илья Ильф загадочной, а потому всем памятной фразой: «гей ты, моя Генриетточка». Через много лет Сергей Александрович мне сказал: как повезло Сахарову, он женился на Люсе БоннЭр. По-одесски, они все называли её БоннЭр. И очень любили. Из трех известных своими мужьями и пьесой «Три толстяка» сестер Суок у Лидии Густавовны сын Всеволод погиб на фронте, у остальных сестер не было детей. И во всем этом семействе Нарбутов, Шкловских, Олеши, Багрицких Елена Георгиевна — невеста Всеволода Багрицкого — была единственным обожаемым ребенком, да и вообще единственным молодым человеком в этой частью уцелевшей московско-одесской среде.
Сергей Александрович был, конечно, южнорусским, но очень добротным прозаиком. Однажды он показал мне фотографию, подаренную ему Константином Георгиевичем Паустовским с уважительной дарственной надписью. Я тут же заметил (и сейчас в этом убежден), что это Паустовскому нужно было гордиться знакомством с Бондариным — в том, что писал Сергей Александрович было больше точности, без сладостности и нарочитой романтики. Язык Бондарина был гораздо более ясным и достоверным, а проза абсолютно правдивой.
Свободное копирование
